– Ленин хочет объявить Германии войну.

Причины – дерзкий ответ Вильгельма большевикам на их предложение всеобщего сепаратного мира. Хозяйка видела двух матросов Балтийского флота, и они будто бы сказали: «Будем драться до полной победы!»

Этот героизм напоследок – очень русское явление, у горьких пьяниц и всяких пропащих людей он выражается словами: «А захочу, и буду хорош!» К сожалению, этот героизм напоследок не имеет почти никакого значения в современной войне, и я предпочел бы ему обыкновенное состояние честного человека: пока не поздно сознать свою ошибку и пойти искренно навстречу свободе выборов в Учредительное собрание

Признаюсь, что мало верю в Учредительное собрание, но я сам смотрю на него как на последний уговор делящихся наследников, разделиться полюбовно и не доводить до суда, то есть нашествия варягов.

Сейчас на улице, я слышал, недурно по этому поводу говорил фельдфебель. У юного красногвардейца случился непорядок с затвором винтовки. Старый фельдфебель разобрал части и, складывая их, поучал юнца по уставу:

– Винтовка есть оружие для защиты от неприятеля.

– А кто наш враг, – спросил кто-то у фельдфебеля, – казаки, или большевики, или немцы?

Фельдфебель невозмутимо отвечал по уставу:

– Казаки есть конница.

Вот жаль, не помню, как это он выражал точно словами устава основную мысль, что казаки не могут сражаться без пехоты. И потом долго о том, что такое пехота и, с другой стороны, о красногвардейцах тоже с технической стороны. Так, читая по уставу, он доходил до изображения сражения между казаками и красногвардейцами. С напряженным вниманием слушает публика речь фельдфебеля, стараясь понять, на чьей стороне и чем все это по его воинскому уставу должно кончиться. Выходит так, что и казаки одни не могут, и получается полный тупик. Тогда вдруг фельдфебель говорит:

– А протчие державы…

Все объяснилось: прочие державы придут разнимать казаков и красногвардейцев.

Я это и называю: довести дележ до суда.

За день на трамваях и на улицах много раз слышал язвительные замечания насчет 3/4 фунта хлеба на два дня: «А обещали!»

И видел я на Невском много лошадей, падавших от истощения.

Неужели так скоро будет и с нами, и, обладая несметными богатствами, мы будем падать от истощения? И вспоминается мне, что так было действительно при одном дележе: озлобленные родственники много лет переходили от апелляций к кассациям, многие из них померли почти нищими, а богатое имение осталось не разделенным, и было как тучная корова, которую никто не мог подоить.

Грянула пушка. В восторге прибежала к нам Козочка.

– Вот какое ядро над самой головой пролетело!

И показала руками диаметр ядра аршина в полтора.

Ей только шестнадцать лет, ни одной колючей идейки в голове, «позиции» не занимают ее даже перед зеркалом, «партии» не интересуют даже романические.

Прибежала, поела чего-то – и прыг опять по революции до самого вечера, там, взявшись за руки с незнакомыми людьми, идет под красным знаменем и поет: «Мы жертвами пали», там залегла от пулемета между ступенями подвальной лавочки. И революция для нее наступает, и проходят первые дни, как весна.

Теперь, глубокой осенью, Козочка больше не прыгает, ей все противно на улице, и стрельба ненавистна, и злые товарищи – уже не люди. Только вдруг почему-то остановится на улице и вся просияет. Я в это посвящен: она видит своего легендарного кавказца. Нет ничего хорошего на свете, и холодно, и голодно, только на голодуху одна остается радость – вот это видение кавказца в папахе с кинжалом за поясом.

Грустно мне смотреть на похудевшую, истощенную Козочку, несмело просится живая молитва какому-то незнакомому Богу: «Господи, помоги все понять, ничего не забыть и не простить».

Раньше у меня было всегда, что понять – значит забыть и простить. Теперь я хотел бы молиться о мире всего мира, а в душе – только бы не забыть, только бы не простить!

Стынет в поле последний синий цветок. Вянет Козочка среди злобы людской.

Молится в церкви священник:

– Господи, умили сердца!

А на улице, за оградой церковной, кто-то спрашивает в темноте:

– Пришли хоть к какому-нибудь соглашению?

Другой отвечает:

– Русский народ черти украли, с чертями не может быть у нас соглашения.

Козочка молится в церкви вслед за священником:

– Господи, умили сердца!

Я по-своему за церковной оградой творю свою подзаборную молитву:

– Господи, помоги все понять, не забыть и не простить!

Или молитва моя сильнее церковной? Бледная приходит ко мне Козочка, бровки рожками, нос холодный, стала на свою какую-то тайную позицию, задумала Россию спасать.

– Кто у нас Марат?

– Ты что же, хочешь, как Шарлотта Кордэ?

– Нечего смеяться, кто Марат – Ленин, Троцкий, кто похож на зеленую жабу?

– На жабу никто не похож, может быть, ты хочешь убить обезьяну?

– Обезьяну? Нет!

И опять, как с видением легендарного кавказца, всюду мерещится Козочке зеленая жаба.

– Ерунда! – сказал я решительно, – пойдем на Шаляпина. В этот страшный вечер, думал ли кто-нибудь из друзей моих в глубине России, что Шаляпин поет, что можно идти на Шаляпина! Стреляли на улицах, а мы шли, и он пел, как он пел в эту ночь! Козочка хлопала и визжала:

– Шаляпин, Шаляпин!

С тех пор она каждый день стоит в хвосте на Шаляпина и, кажется, забыла про зеленую жабу.

Отвел Шаляпин сердце девочки, или долетела молитва из церкви:

– Господи, умили сердца!

Радуюсь я, что миновала злая чаша ребенка, а для себя, ее старый дядька, твержу свою подзаборную молитву, обращенную к неведомому Богу:

– Господи, помоги мне все понять, и ничего не забыть, и не простить!

12 ноября

Выхожу я на улицу исполнить свой гражданский долг, а за кого голосовать, твердо не знаю, мне это простительно вполне, потому что даже настоящие партийные граждане не голосуют теперь за списки своих партий.

Встречаются мне по пути два славных мальчика, постарше и вовсе маленький. Спрашиваю того мальчика, который постарше, за кого бы он подал свой голос. Мальчик отвечает:

– Одни подают за землю, другие за волю, третьи за свободу, четвертые за хлеб, пятые за мир, шестые..

– Да, ладно, – говорю, – ты за кого?

– Я бы, – отвечает, – подал за того, кто купил бы мне маленькие часики.

Другой мальчик, вовсе маленький, сказал:

– А я бы свой голос подал за Урсика, за нашу собачку.

– Урсик, Урсик! – закричал.

И прибежала славная черная, лохматая собачка.

– Вот, я за Урсика.

Сразу меня осенило: раз непартийный человек, значит, как маленький, мне надо подавать не за список, а за людей, хорошо знакомых, надежных, как мальчик за Урсика.

Только подумал об этом, вижу, на заборе наклеены афиши с портретами хорошо знакомых людей и под каждым портретом написано о заслугах этих людей перед нашим отечеством, все люди эти прямые, честные, образованные, неглупые. Мальчики вместе с собачкой проводили меня до Реального училища, и я там подал голос свой, как за Урсика, за список № 1.

По-своему тоже голосовала квартирная моя хозяйка, женщина мрачная, губастая, с перекошенным ртом – страшного вида. Революцию она считает просто разбоем, каждый день, как и до революции, молится за царя, считая, что раз он жив, значит, царствует. Красногвардейцев она называет «шатия-братия» и считает их изменниками и продажными людьми. Так прямо им в глаза об этом и говорит, и они ничего: считают за сумасшедшую. Когда ей принесли избирательные списки, она спросила:

– Который за царя?

– У нас, – отвечают, – республика.

– А, республика проклятая!

И расшвыряли списки по комнате.

Сегодня, в день выборов, она одумалась, собрала листки и спросила:

– Которые в Бога веруют?

Ей указали на список приходских священников, № 12. И она пошла голосовать за них, но мало того, вывела из богадельни девяносто верующих старух и всех научила голосовать за тех, кто в Бога верует.