Я залюбовался клеверным полем:

– Какая благодать!

– Благодать-то благодать, – усмехнулся Хорь, – да недалеко уйдешь с такой благодатью.

Он хотел сказать, что нет ничего лучше клевера, да вот приходится оберегать его.

– Народ не может оберегать себя, – сказал Хорь, – народ этого не любит и не может. Нужна власть. Наше правительство слабое: не знает времени. Правительству нужно время знать. Теперь время такое, что каждого нужно выслушать, понять, исполнить, что желает народ. Время сейчас народное. А вот дай, перейдет срок, и он опять всунется к полям, замолчит: пожалейте тогда, делайте, что хотите, ваше от вас не ушло и не уйдет во веки веков, потому что народ власть не любит. Ихнее от них не уйдет.

– Вернется народ в поля, – сказал я, – опять произвол?

– И опять произвол, а потом опять чистка.

– И так до скончания века, одно и то же?

– До скончания века, до последнего Страшного Суда.

– А потом?

– Потом так и останется: власти больше не будет, и народ будет сам, последние будут первыми, а первые в огонь. Только до того времени далеко, сейчас народ без власти не может.

Так вот и в самых глухих местах по-своему разговаривают о всем, что пишут в газетах, разговаривают грамотные и неграмотные, время такое, что все тайное становится явным.

Покидаю литературные конюшни и с котомкой странника отправляюсь смотреть, как собирается Русь для встречи врага.

Как все изменилось! Прошлый год в это же самое время я ехал по этой же самой реке Мете на ее единственном пароходике. Купчик в каюте второго класса хвастался перед барыней, только что благополучно убежавшей из Германии:

– У нас всего много!

– А у них даже соль десять пфеннингов.

– У нас две копейки.

– Мясо у них…

– Мясо у нас объяснено.

– Мука…

– Мука объяснена.

Купчик не давал барыне высказаться: масло, крупа, дрова – всего теперь много в России, и все теперь «объяснено» губернатором.

Теперь этот купчик молчит. Я слышал, как его в третьем классе допекали мужики, что вот, когда у мужиков не было хлеба, он продавал муку по 2 р. 40 к. за пуд, а теперь у мужиков он покупает по рублю.

Купчик больше не хвалится. А барыня в трауре: потеряла на войне близкого человека. Барыня полушепотом исповедуется, видимо, совсем незнакомой ей женщине купеческого звания:

– Всякий, даже каторжный труд я взяла бы как милость Божью, лишь бы не это одиночество. Думала раньше: дом, хозяйство, садик любимый – это уж при мне на всю жизнь, а теперь на все смотреть не могу…

– А все-таки жизнь ваша легкая! – неожиданно ответила вдове женщина купеческого звания:

– Как?

И обе женщины, как два государства враждебных перед войной, жутко молчат…

По-прежнему в это время докашивается на лиманах сено, а на гористых лесах – жнут женщины рожь. Но только радость свою, очи свои прекрасные закрыла теперь мать-пустыня; жнут и косят люди так, чтобы насытиться.

Я выхожу на берег, присоединяюсь к детям, спрашиваю ребят:

– Грибы или ягоды?

– Пробки! – отвечают мальчики.

Они пробки собирают: у заливных берегов реки осели пробки; множество деревушек на берегу реки, в деревушках годовые праздники, и сколько бутылок выпивалось прошлый год, столько пробок оставил весенний разлив на берегу. Множество пробок, у одного мальчика их целая пирамида.

В шалаше у знакомого Алексея Васильевича, разговаривая о пробках, мы оба радуемся, что нет на Руси больше пьянства, а когда вечером стало холодно, перед едой Алексей Василия неожиданно воскликнул:

– Вот бы по стаканчику!

И так пожелал, будто выпил, и, уже выпивший, стал душевно рассказывать:

– Побывал в Петрограде, подивился: пьют какую-то ханьжу. Спрашиваю, как делается. – А просто, говорят, смешай горячий спирт с квасом, вот и будет ханьжа. Перед праздником говорю себе: «Олешка, ты чем хуже других?» – и купил, еще купил себе большую газетину: Выпью, думаю, и почитаю; завернул бутылку в газетину… шишки еловые! хорошо! Налил спирту в стакан по нижнее пятнышко, квасом долил, выпил – что за диво! Напиток, говорили, дерзкий и опасный, а действия нет. Налил еще спирту по середнее пятнышко, половину за половину квасом налил, выпил – ничего! В третий раз наливаю по верхнее пятнышко, сижу, дожидаюсь – ничего, будто квасу напился. Газетину смотрю… шишки еловые! в газетине большими буквами напечатано: «Конец Европу!». Слава тебе, Господи! и даже перекрестился. Конец врагу Европу, дерзкому, матушка Русь одолела лукавого злодея. Читаю…

Алексей Васильевич вдруг переменил свой веселый шутливый тон:

– … читаю, а черти клещами за слова, черт знает что бормочу, похолодел даже: вот она какая ханьжа, вот она куда бьет! Входит Яков Макарыч. «Угости!» – говорит. – «Сделай милость», – отвечаю. Выпил он раз и два. «Почитай теперь!» – говорю. Читает, а я хохотать, и он хохотать. Щекочут нос черти, бормочем слова, как при столпотворении вавилонском. С тех пор закаялся пить ханьжу, самое это последнее дело; тому это пить, кто уж и родителей не почитает.

И долго нехорошими словами честил Алексей Василии ханьжу. Я спросил про газету.

– Цела! – ответил он, – вот, почитай.

Беру газету и читаю «Конец Европы»:

«Национальное сознание и национализм – явление XIX века. Кристаллизуются национальные государства. Национальные движения XIX века противоположны универсальному духу средних веков, которыми владели идеи всемирной теократии и всемирной империи и которые не знали национализма».

– Вот тебе и конец Европу, – смеется веселый Василич, – ну, дальше!

– Национализм есть партикуляризм; империализм есть универсализм.

– А не знаете ли вы этого человека, вот кто писал это? – спрашивает мой слушатель.

– Знаю, человек православный.

– Вот и я думал тоже: православный он человек, только, видно, как и мы с тобой, православный с загуляевой улицы.

Наше чтение слушали и в соседней палатке. Когда мы улеглись на сене и замолчали, я слышал:

– Хитрый человек, Библию знает!

– Библию знает-то – хитрый? Ничего ты не понимаешь! Хитрый человек – это кто изобретает полезное, а Библию знает-то – проходимец.

– Проходимец, а сыт.

– Ну, так что: завернут ему в бумагу селедочный хвост, возьмет эту бумагу, попишет, а ему за это деньги.

– А может быть, он профессор?

– Профессор того хуже: еще что наколдует.

С котомкой странника и фельетоном Бердяева «Конец Европы» возвращаюсь я назад в свою литературную конюшню. Бедные люди открывают мне глаза на бедность нашего богатого ученого слова. Красным карандашом я подчеркиваю иностранные слова фельетона очень распространенной газеты, весь лист становится красным. Потом я нахожу другой фельетон «Конец интеллигентского сознания» и подчеркиваю: «Сознание нашей интеллигенции не хотело знать истории как конкретной метафизической реальности и ценности. Оно всегда оперировало отвлеченными категориями социализма, этики и догматики, подчиняя историческую конкретность отвлеченно социологическим, моральным или романтическим схемам».

У нас мостовую украли. Стоя на посту по ночам, городовой перетащил камушек за камушком к себе мостовую и уложил ее на дворе своего собственного дома. Бог бы с ней, с этой мостовой…

но эта мостовая странным образом связана со старой купеческой правдой родного мне города. И узнал-то я об этой мостовой случайно во время размышления о толстовской эпопее войны. Сижу я в своей комнате, стараясь припомнить места, где был великий писатель, коснулся этого огромного дела – снабжения питанием армии и вообще придал бы исключительное значение этой жизни в тылу с точки зрения Марфиного дела. Или тогда было время другое, или эти вопросы не занимали писателя?