Днем в этот день Стефан не пил, был робок, видно, сильно хотел перебороть себя. К вечерней зори вышел посидеть на завалинке, и тут подошел к нему Сережка-барин.

– Жива? – спросил барин.

Стефан ничего не сказал. Барин хотел угодить Стефану, стал рассказывать, как и он бил свою покойницу: топил – из воды выплывала и приползала домой, жег – не сгорала, душил – отживала и померла своей смертью.

– Баба живуща, как кошка, – сказал барин, – ей ничего не деется.

Стефан слушал-слушал, встал, плюнул барину в рожу и пропал на всю ночь.

Марфа долго со страхом ожидала Стефана и уснула. Ей привиделся вещий сон. Приходит Богородица, хорошая женщина, и говорит ласковым голосом:

– Марфа! Завтра тебе искушение будет, ты не искушайся, и будет тебе обида – не обижайся, и страсть тебе будет – ты не стращайся. А после искушения, обиды и страсти будет тебе женское счастье. И показала Богородица Марфе своего мальчика.

Пробудилась Марфа от сна, упала на колени перед иконой и помолилась. А на дворе зарница играла, и в темной избушке от нее словно белым крылом махало. Рано утром приходит к Марфе князь и просит ее икону продать: Ивана-Осляничка обидяющего.

– Это не Иван, – сказал князь, – это Христофор; у него было красивое лицо, а это он сам выпросил себе у Бога звериное.

Марфа для господ ничего не жалела, но вдруг ей вспомнился сон, и князю она ответила строго:

– Для кого, батюшка, Христофор, а для нас Иван. Осляничка я тебе не отдам.

и кончился для Марфы этот памятный день, и ни разу еще этой весной не сияло так солнце, не синело так небо, не чернела земля, ожидающая влаги. После обеда с края неба стало глухо ворчать.

Чуяла Марфа беду и стало ей жалко, но кого, разобрать не могла и пожалела свою единственную корову Зорьку. Зорька в этот день немо, так немо ревела. Марфа для чего-то в этот день перевела корову в хлев и после этому дивилась больше всего.

– Словно кто нашептывал мне, – говорила Марфа, – переведи ты корову в хлев.

И в избе Марфа крепко-накрепко затворила окна и дверь. Грозы Марфа боялась.

Стемнело. Махнуло в избушке белым крылом. Грянул гром. Стала Марфа зажигать страстную свечу и вдруг не гром уж ударил, дверь затряслась, и по двери словно поленом ударили, и голос там Стефанов был.

Как ночью во сне, когда страсть надвигается, вдруг подломятся ноги и бежать нельзя, так и тут, наяву: как стояла Марфа перед иконами, так и осталась. А он подбежал к окну возле божницы, стучит и кричит:

– Отворяй! Не отворишь – я птичкой влечу.

Отвела Марфа глаза от Бога к окну. Гром ударил, крючок соскочил, и распахнулось окно. И видит Марфа: голова в окне без картуза, Стефанова голова, и бороденка его жиденькая, и нос коротенький, и вихры, только глаза не Стефановы, а красные, дьявольские.

Лезет в окно худой, коротенький, в чем душа держится, в руке топор, а Марфа оробела, сотворить молитву не может, пятится все к двери, ближе, ближе…

– Подавай мне корову, – крикнул Стефан, – за коровой пришел; пропью корову.

– Иди возьми! – сказала Марфа и вспомнила с радостью, что Зорьку она в хлев перевела.

Стефан побежал на двор и вернулся.

– А, ты надо мной намываться! Подавай мне корову, куда спрятала?

И подступает к ней с топором.

– Отойди, окаянный! – молвила Марфа, а про корову не сказала и тут жизнь бы свою отдала, но не сказала бы. Стефан поднял топор, хотел ударить, но тут Зорька немо, так немо заревела. Сердце у Марфы и так на одной волосинке висело, но тут гром ударил, махнуло белым крылом, и оборвалась волосинка. Когда опамятовалась Марфа, слышит шум, как из ведра льет дождь, а рука на чем-то липком лежит и поросенок это липкое лижет.

– Господи, Иисусе Христе! – прошептала Марфа, поднялась, затеплила от лампады свечку и поглядела, что у притолоки поросенок лижет, но не поняла сначала и только когда уж со свечкой наклонилась, увидела: это Зорькино вымя лежит вырезанное. Вот какую обиду надумал злодей!

С этой же свечкой прямо пошла Марфа к божнице и молится:

– Иван-Осляничек обидяющий, сыми обиду мою! Лились потоки небесные, не умолкая гром гремел, то покажет старый господский дом, словно черный корабль между волнами, то корявые огромные верхушки лип, словно отбитые, куда-то летят, то Ведуга блестит, как змея в чешуе.

Но Марфа не видит ничего и не слышит, только смотрит в озаренное лампадой лицо Богородицы, переводит глаза на Ивана-Воина, Ивана-Осляничка, да крылья белые постоянно мелькают в глазах.

– Иван-Осляничек обидяющий, сыми обиду мою! – шепчет Марфа и протягивает свою тонкую свечку к святому с ослиной головой, но руку словно кто отводит: рука тянется к Ивану-Воину.

И опять долго молится Марфа, и опять хочет поставить свечу Осляничку, и опять рука тянется к Воину.

В третий раз прошептала Марфа молитву, и свечка ее, тонкая копеечная свечка, легко стала перед иконой и загорелась просто, спокойно. Так же и у Марфы на душе стало покойно, будто и ее жизнь горела, как эта копеечная восковая свеча перед Осляничком.

– Поставь Осляничку обидяющему свечку: он сымет обиду твою! – вспомнились Марфе слова Богородицы.

Но не успело у Марфы от сердца отойти, слышит она шум на дворе, и человеческие голоса все ближе, ближе и много, много народа входит в избу.

– Получай хозяина! – сказали.

И положили Стефана на лавку под образами, о чем-то говорили, о чем-то спрашивали, пожалели Марфу и вышли вон. Так и осталась Марфа одна с покойником, долго стояла и не могла долго в себя прийти, а когда опамятовалась и свечку хотела покойнику в головах поставить, он открыл глаза и сказал Марфе ласковым, душевным голосом:

– Марфа! – сказал Стефан, – что ты ставишь мне свечку: я еще поживу.

Встал покойник с лавки и пошел к Марфе.

Дождь стихал на дворе, шумели только потоки воды на земле. На небе вспыхивающее красное пламя показывало черные гряды расходящихся, бегущих туч, а между ними все яснее и яснее светилась прозрачная зеленая ткань. Последний медленно проходящий клок, словно волосы, свесился над двором и закрыл зеленую прозрачную ткань; красное пламя из этого черного клока вспыхивало и освещало ряды страшно напуганных черных избушек у реки. Клок-волосы медленно сваливал за реку; снова показалась зеленая светлая ткань; все яснело, яснело и, наконец, побеждая все далекие красные огни, луна кротким евангельским светом осияла избушки, струистую реку, старый парк и старый двор.

Лампада-луна светилась и перед иконой, и Богородица с младенцем в руках говорила молящейся женщин:

– Марфа, после искушения, обиды и страсти будет тебе женское счастье.

В день Николы Вешнего солнце в окошко глядело, жаворонок пел над полями, благовест Семибратского монастыря собирал воедино людей и полоски разделенной земли. По дороге из Юрьева шли три женщины: одна в сарафане с красными цветами, другая в сарафане с белыми цветами, третья женщина была под годами, и сарафан у нее был в темных цветах.

– Милые! – говорила женщина в сарафане с темными цветами, – есть теперь люди, Бога не сознают, говорят:

– Бога нет.

Женщина посмотрела на поля, на зеленеющие всходы.

– Милые, а это кто же нам посылает? Бог, милые девушки, Бог!

Молодые девушки плохо слушали: что им было до старого Бога, когда молодой Бог в окошко глядел на утренние росистые поля и молодой звонарь весело звонил: «Девки в лентах, бабы в бантах».

Благовест все креп и креп. Со всех трех сторон сходился народ. С четвертой, где нет ни сел, ни деревень, показалась черная старушка со свечкой в руке.

– Чья это старушка? – спросили девушки.

– Судьба! – сказала женщина в темных цветах.

– «Девки в лентах, бабы в бантах», – звонил теперь вовсе близко молодой звонарь.

Народ вбирался в церковь, как пчелы в улей, но весь не вобрался: у Святого колодезя под ракитами, возле деревянной часовни, будто рой отроился; это были те, кто пришел сюда за советом к старцу Егору. Три юрьевские женщины у Святого колодезя наполнили пузырьки святою водой и сели на лавочку под ракитами. На ракитах пел соловей, в роще куковала кукушка.