Так-то, друзья мои, заключенные, не ломайте головы, сидя в тюрьме, не ищите мистики в переворотах и переходах от черносотенцев к большевикам. Если даже и сатана явится к нам из ада, мы уживемся и с сатаной. А когда выпустят вас и всюду на улицах, в лавочках, всяких хвостах и процессиях услышите вы, как русские люди ругают правительство – то что в этом нового? Такой всегда была наша земля, ты – Русь моя, великая и бедная, простого народа своего жертва несладкая, ученых людей соль несоленая, и вас, заключенных, воля в неволе.

(Взятые без всякого основания, мы две недели дожидались допроса и дождались следствия не над собой, а над теми, кто нас арестовал. Теперь их допрашивают, а нас вовсе забыли.

Опозоренные, осрамленные, за железной решеткой, в вонючей камере сидели и разговаривали вообще о суде. Кто-то сказал:

– Русский человек не любит, боится суда, по учению одной нашей секты – суд есть сила греха.

Присяжный поверенный возмутился:

– Какая нелепость – боязнь суда: человечество за все время своего существования нажило всего две общественные идеи: суда и веротерпимости.

Другой адвокат прибавил:

– И, прежде всего, это выражение «суд есть сила греха» – безграмотно, суд не сила, а процесс.

Я вспоминал, обдумывая спор, про Николу Сидящего в Холмогоре: сидит в мясных рядах на стуле перед своей лавкой скупой и мрачный Никола, слова не скажет ни с кем; и вдруг подымается (запой – час пришел) и начинает лупить кулаком всякого, кто подойдет, а желающих получить удар много, строятся в очередь. На другой день у Николы Сидящего опять очередь: побитые получают деньги, и всем Никола Сидящий дает, потому что нет ничего страшнее для него суда.

– Вот вам, – сказал я адвокатам, – пример русской логики: для вас суд есть процесс, а для нас сила, и выражение «суд есть сила греха», по-моему, правильно.

Спор наш обрывается словами надзирателя из коридора:

– Идет комиссар, не нужно ли вам что-нибудь заявить.

Дождались! Все бросились к решетке, облепили ее, как в зверинце, когда животному принесут что-нибудь с воли.

Не за обезьяньим лакомством бросились к решетке, нет! Мелькнула надежда, возможность хоть какого-нибудь суда. Два маленьких чиновника говорили адвокату:

– Ну, мотивируйте как-нибудь, помогай вам Бог!

В коридоре по ту сторону решетки показался представитель тех наследников старого 9-го января, теперь торжествующих и проматывающих свое благодатное дорогое наследство. У него широкая шляпа, на шее черный шарф, не смотрит на нас и стоит к нам скуластой щекой.

– Не желаете ли что-нибудь заявить?

Адвокат «мотивирует»:

– Сидим две недели, обвинение не предъявлено, допроса нет, мы требуем допроса!

– Только-то!

– Чего же вам больше?

– А не предлагали ли вам освободиться за деньги?

Ответа мы не даем. Адвокат говорит мне:

– Ваша правда, в России – суд есть сила греха.

30 декабря

Когда я стучусь к соседу Ремизову и прислуга через дверь спрашивает: «Кто там?» – я говорю свой пароль по-киргизски:

– Хабар бар?

Значит: есть новости?

– Бар! – отвечает Настя. – Есть.

И слышу через дверь, как она громким шепотом говорит Ремизову:

– Грач пришел!

Она так проста, что чужой язык вызывает в ее представлении образ Грача; очень белая, ходит всегда в белом платочке и родом из Белоруссии.

Раз я спросил ее о новостях, и она мне ответила:

– Есть новости, только худые: Россия погибла.

– Неправда, Настя, – сказали мы, – пока с нами Лев Толстой, Пушкин и Достоевский, Россия не погибнет!

– Как, – спрашивает, – Леу?

– Толстой.

– Леу Товстой.

С трудом заучила Пушкина, а Достоевский почему-то дался очень легко.

– Значит, они нами правят? – спросила Настя.

– Вот в том-то и беда, что не они, а самозванцы. Как-то пришел к нам в гости поэт Кузмин, читал стихи. Настя подслушивала и потом спрашивает:

– Это Леу Товстой?

Пришел поэт Сологуб, тоже читал стихи.

– Это Леу Товстой?

Очень ей нравятся стихи, так нравятся, что будь ее воля, всех бы за стихи царями поставила.

Как-то на улице против нашего дома обрезали очередь: не хватило хлеба. Очередь превратилась в митинг, один оратор говорил народу, что Россия погибла и будет Германской колонией.

– Не верьте, товарищи, – закричала Настя, – пока с нами Леу Товстой, Пушкин и Достоевский, Россия не погибнет!

26 января

Получил письмо из деревни от своего мальчика Левы: «Милый папа! А дела наши плохи. Имение Стаховича мужики разгромили и спирт разделили поровну. Нашей деревне досталось три бочки. Напились и увели наших коров, Рыжку и Бурышку. И записали в книгу, что увели навсегда. Только ты не беспокойся, без молока мы не погибнем. Коровы к нам пришли, сначала Рыжка, потом Бурышка. И говорят, что описывать и уводить больше не будут коров, потому что они сами пришли, значит, они наши».

И так у нас теперь все, например, арестуют тебя в конторе или в редакции, а удерешь на квартиру, живи спокойно, не тронут.

Любимое наше, бывало, с Семеном Иванычем в железном ряду кубари гонять. Расчистим ледок, зачистим кубарь, и ну его коровьими хвостами нахлестывать. Самое разлюбезное дело: Семену Иванычу погреться, а нам, ребятишкам, потеха. Мы свой кубарь гоняем, а рядом дядюшка Митрофан Сергеевич живот кушаком подтянет, бородищу упрячет под воротник, поплюет, поплюет на руку – и тоже греться; за лавкой дядюшки братья Кожуховы, потом Ершовы, Абрамовы и компания – все знакомые, и посчитаться – все родня, и все гоняют зимой кубари плетями из коровьих хвостов.

Куда все теперь девалось! В железном рядке разве десятая лавка цела, в рыбном остались только Черемухины, и то не свежей икрой и стерлядью торгуют, а только на голом соленом сазане сидят. Против других дела у Семена Иваныча были еще ничего; другие взяли в своем природном деле: кто махоркой торговал – с махоркой погиб, кто по мучной части – становился вместе с мельницами, а Семен Иваныч все перебегал с дела на дело, как еврейчики, и только в самые последние дни закручинился – никаких товаров не стало. Прошел слух, будто немцы уже навезли в Питер свои дешевые товары, но ехать в ад кромешный за дешевыми немецкими товарами Семен Иваныч не решался и мысль эту даже отгонял от себя как непристойную. Выехал же он в Петербург не из одной корысти и как бы вне себя и совсем неожиданно: ехал на похороны в Лебедянь, а попал в Питер за дешевыми немецкими товарами.

На Филипповках случилось, скончалась в Лебедяни его племянница Сонечка, как в телеграмме было – скоропостижно. Знал Семен Иваныч эту Сонечку девочкой, лет пятнадцать тому назад, любил с ней возиться и звал Козочкой. С тех пор не видел ее; доходили только слухи, что Козочка его теперь уже с актерами путалась и даже ездила в Париж танцевать. Почему Семену Иванычу при нынешних-то путях вздумалось ехать на похороны полузабытой родственницы – трудно сказать; то ли делать стало нечего и забродило в человеке странное – Семена Иваныча у нас считали всегда немного странным, – то ли что в семье неладно: старший мальчик стал воровством заниматься, – или эта разруха со всех концов туда привела, что наперекор всему новому, красному, как бы голубым знаменем раскинулось старое, и захотелось по-старому, старинному свой родственный долг отдать маленькой Козочке, дочери несчастного брата своего, прогоревшего в торговле ли-венскими гармониями. Как бы там ни было, а на похороны Семен Иванович быстро собрался и выехал.

На узловой станции, где одни поезда идут в направлении Петербурга, другие в Лебедянь, во время пересадки вышла из поезда знакомая Лебедянская акушерка и бух ему прямо про Сонечку: сама покончила с собой его Козочка выстрелом в сердце.