Ему не хотелось продолжать разговор, и он не мог сосредоточиться на телевизионной драме, которая, очевидно, начала увлекать его жену. Он решил немного посидеть в саду. На небе светились редкие звезды, и над тишиной медленно плыла маленькая луна.

Он просидел в саду гораздо дольше, чем намеревался, небо заволокли облака, и уже не было видно ни звезд, ни луны. Он встал и пошел в дом.

— Нечего идти у них на поводу, — пробормотал or про себя, но никак не мог отделаться от внутренней тревоги и обрести всегдашнюю уверенность.

© Judah Waten, 1975

Клерк, сидевший за первым столом, работал в этом государственном учреждении почти что двадцать пять лет. Ему недавно исполнилось сорок три года; он поступил на государственную службу, когда ему еще не было пятнадцати. За все эти годы мало что изменилось в его работе, и вообще жизнь его текла без перемен. Всего лишь три раза ему пришлось поволноваться, и каждый раз причина была одна и та же — новый заведующий отделом решил пересадить служащих за другие столы. Клерк, о котором идет речь, привык к своему столу, и мысль о том, что этот стол сменят на другой, была для него непереносима. Его полированный стол просто сиял на фоне государственной мебели, тускло-коричневой и облезло-желтой.

Звали клерка Элвин Ньюберри. У него было рыхлое белое лицо и поредевшие иссиня-черные волосы. Он до сих пор был не женат и жил вместе с родителями в уютном домике за аккуратно подстриженной кипарисовой оградой. Родители тоже в свое время работали на государственной службе. До ухода на пенсию отец служил инспектором в одном из правительственных ведомств, а мать до замужества была учительницей. Элвину, единственному своему отпрыску, они отдали всю любовь, на какую были способны; они не отказывали ему ни в чем — разумеется, насколько позволяли их скромные средства, — и старались, чтобы он получил образцовое воспитание, как и подобает сыну учительницы и сотрудника одного из правительственных ведомств.

Во всем здании вряд ли можно было найти служащего, поглощенного своей работой больше, чем Элвин Ньюберри. Когда он, с помощью штемпелей, похожих на маленькие молоточки с резиновыми цифрами на одном конце, проставлял на страницах гроссбухов разные суммы, когда он писал краткие уведомления о просроченных платежах или заглавными буквами выводил слово «выбыл» на папках, уже не интересующих канцелярию, он как бы погружался в невероятно увлекательный мир и сидел как прикованный за своим рабочим столом с утра до начала шестого и позже всех вставал со стула. Государственная служба была его жизнью — другой жизни он не знал.

Каждый день начинался с того, что Элвин доставал из сейфа нужный гроссбух и клал на свой стол. Потом он брал нужный ему штемпель с полочки, где стояли в ряд штемпеля, двадцать одна штука с цифрами от единицы до двадцати. Он прижимал резиновый штемпель к пропитанной красными чернилами подушечке, затем ребром ладони смахивал со страницы гроссбуха мельчайшие пылинки и неизгладимо и навеки запечатлевал в соответствующей графе уплаченную сумму! Рядом лежала стопка квитанций: свидетельства о подлинности суммы, обозначенной в гроссбухе. Если Элвину случалось заметить хоть малейшее расхождение в цифрах, на лице его появлялось выражение глубокой озабоченности, и он немедленно принимался составлять срочную докладную записку заведующему отделом о небрежности такого-то клерка из другого отдела. Наконец, удовлетворенный своим посланием, которое он переписывал несколько раз, он запечатывал его в большой конверт с грифом его отдела и опускал в ящик, висевший на двери снаружи. Во второй половине дня мальчишка-рассыльный вынет конверт и вручит адресату.

Курьеры и сидевшие за ближними столами молодые клерки потихоньку хихикали над Элвином. Однажды, вдруг поняв, что над ним насмехаются, он молча смерил насмешников гневным взглядом. Он не мог уразуметь, почему они избрали его мишенью для шуток, но в то же время смутно догадывался, что это, наверно, как-то связано с его увлеченностью работой и полным равнодушием к постоянным разговорам о повышении жалованья и сокращении рабочего дня.

И все же Элвин был уязвлен и обрел самоуважение только тогда, когда заведующий отделом, мистер Эдуард Фаусетт, остановился у его стола и знаком пригласил его пройти в свой застекленный со всех сторон кабинет.

Оба они поступили на службу одновременно, хотя мистер Фаусетт был на несколько лет старше Элвина. За стеклянными стенами начался разговор; клерки украдкой поворачивали головы в их сторону. Встретив ничего не выражающий взгляд заведующего отделом, они быстро наклонялись над бухгалтерскими книгами. Казалось, от взгляда заведующего не ускользало ничто. Со своего вертящегося кресла он озирал всю канцелярию, клерков за письменными столами, и машинисток за пишущими машинками, и полированную стойку с узорчатой железной решеткой, отделявшую клерков от клиентов, которые забрасывали их вопросами. К стеклянному кабинету заведующего вели несколько ступенек, и все пути вели к его столу; даже канцелярские запахи запахи пота, пудры, духов, чернил и сандвичей с яичницей и луком просачивались внутрь через чуть приоткрытую дверь.

Мистер Фаусетт питал большую симпатию к старым своим сослуживцам, которые без малого четверть века: работали в том же помещении, что и он. Из всех этих людей, поступивших на службу в одно и то же время, один только Эдвин безнадежно застрял в своей колее. Министры приходили и уходили, чиновники сменялись, высокие чины всех родов проходили через департамент, подымаясь вверх по служебной лестнице, и сам мистер Фаусетт надеялся вскоре заменить начальника, он метил на место одного из заместителей, который, по выражению клерков, «чахнул за своим столом». «И что-то надо придумать для Элвина», — решил мистер Фаусетт.

— Как ты отнесешься к тому, чтобы перейти к стойке, Элвин? — спросил он.

— К стойке, — взволнованно повторил Элвин.

— Ну да, к стойке, — сказал мистер Фаусетт.

— Вы очень добры, — сказал Элвин.

— Да нисколько, — ответил мистер Фаусетт.

Элвин поднялся, собираясь уйти; мистер Фаусетт медленно встал и окинул своих подчиненных холодным, бесстрастным взглядом. Потом, лукаво улыбнувшись Элвину, вдруг зазвонил в колокольчик, всегда стоявший у него на столе, под рукой. Колокольчик звенел точь-в-точь так, как звенит колокольчик на дверях мелочной лавки где-нибудь на окраине города, но, услышав этот звон, две молоденькие машинистки сразу перестали болтать и хихикать, и тотчас же привычно застучали их машинки.

Неделю спустя мистер Фаусетт опять остановился возле стола, за которым сидел Элвин. Мистер Фаусетт принял окончательное решение, а Элвин, видимо, нет.

— С завтрашнего утра я перевожу тебя за стойку, Элвин.

— Вы думаете, я справлюсь, Эдуард? — спросил Элвин, не в силах представить себе, как он сможет работать не за своим столом и без всяких бухгалтерских принадлежностей.

— Возможно, что и нет, — рассудительно произнес мистер Фаусетт. — Но все же попробуй.

— Еще раз спасибо, Эдуард.

И все-таки у него так не лежала душа к работе у стойки, что он справлялся кое-как. Разговаривая с незнакомыми людьми, он то и дело запинался, противоречил сам себе и часто призывал мистера Фаусетта, который выходил из своего стеклянного кабинета, чтобы помочь ему советом.

Но он оказался неспособным учеником. Стоило мистеру Фаусетту отойти, как Элвин встряхивал головой, тщетно стараясь вспомнить то, что ему только что втолковали. А запоминать приходилось очень много. Мистер Фаусетт всегда казался суровым, но в то же время умел быть приветливым и доброжелательным. Мистеру Фаусетту нравилось внушить какому-нибудь просителю, что он мог бы категорически отказать в его просьбе и передать его дело прокурору, однако он этого не сделает, во всяком случае сейчас, и даст ему возможность поправить свои дела, хотя, вероятно, он этого не заслуживает. Элвин не следовал примеру своего начальника — он иногда забывал класть отчеты в папку с особым шифром.