Успокоенный звуками родного голоса, я уснул. Раз или два на обратном пути домой через душный от влажных испарений лес я просыпался и видел отца и мать, молча сидевших рядом, казалось, в полном согласии, — у них уже не было сил, чтобы тратить их на разговоры.

На следующее утро я с облегчением, но спокойно наблюдал, как отец запрягает Блестку и грузит на подводу бидоны со сливками. Он жестом поманил меня.

— Сегодня в школу не пойдешь, поможешь мне. Ты как-никак уже взрослый.

По дороге к Манджимапу отец молчал, а я не задавал вопросов, думая, что мы едем на маслобойню. По главной улице гулял сырой, холодный ветер, и на ней было тесно от повозок и подвод; лошади зябко жались в оглоблях, фермеры негромко переговаривались о чем-то между собой. Когда мы подъехали, они как-то сразу насторожились, наступила напряженная тишина.

— Моя идея, мне и начинать, — сказал отец. — Я буду снимать бидоны с телеги, а ты их опрокидывай.

— Опрокидывать? Бидоны со сливками? — Я не верил своим ушам.

— Выливай их в канаву! — Отец уже снял с подводы первый бидон.

— Нет! Ни за что! — Я представил себе утомительно долгие часы дойки, вспомнил, как немели от холода и усталости мои пальцы, болела рука, без передышки крутившая ручку сепаратора, представил себе и розовый чек за сливки, значивший для нас так много.

И тут рука отца, загрубевшая от мозолей, похожая на высохшую корягу, наотмашь ударила меня по уху. Всхлипывая от боли, я наклонился и перевернул бидон. Следом за мной стали опорожнять свои бидоны прямо на землю другие фермеры — и сливки смешались и потекли по ней единой, бесконечной рекой.

Откуда было мне, ребенку, знать тогда, что эта белая река, до краев наполнившая в тот злосчастный день 1936 года придорожные канавы Манджимапа, пролилась не напрасно?

© Fremantle Arts Centre, 1979

— Если тебе удастся подстрелить с десяток попугаев, поохотимся ночью с прожектором и прихватим этих птичек — приманку для лисиц.

Он знал, что мне не терпелось взять с собой винчестер-22.

Я уже управился со своими субботними делами на ферме, впереди был пустой, тоскливый остаток дня — никакой надежды на то, что попутная машина подбросит меня в Уонган, городишко в добрых двадцати милях от фермы.

— Возле поилок следы кенгуру, — сказал я.

— Голодно, видно, в горах. Наверняка они поживились и у Сэма Кью. Надо бы позвонить ему. Он, пожалуй, поедет с нами.

Винчестер висел над его столом, рядом с полкой, на которой лежало оружие аборигенов, но Кен намеренно задерживал меня — не торопился отдавать ружье.

Он снял с полки копьеметалку и протянул мне.

— Знаешь, откуда она? Нашел много лет назад, во время пахоты. И бумеранги тоже. Когда-то эти земли принадлежали аборигенам. Это они назвали Паши холмы Уонганскими, Замечал полосу тумана в горах и утром, и вечером?

Я кивнул. Не терпелось поскорее уйти, но слова Кена заинтересовали меня. Даже в самые жаркие дни, когда в воздухе ни капли влаги, этот туман поднимался неизвестно откуда.

— Старожилы говорят, «уонган» на языке аборигенов значит «плачущий». «Плачущие холмы».

— Туда я и отправлюсь.

— Смотри не перепутай, в какую сторону палить. — Наконец он протянул мне ружье и вынул из ящика стола пачку патронов. — Я покажу тебе самый лучший путь, — сказал он.

Когда мы вышли из дома, раздался отдаленный раскат грома. Над горами висела темная туча.

— Ничего страшного, — заметил Кен. — Пронесет…

Пожалуй, он был прав. Кен не то что я — знал все, даже самые пустяковые приметы погоды, но настоящая буря с проливным дождем, признаться, не помешала бы — природа с нетерпением ждала перемен, и дождь мог ублаготворить ее.

— Пройдешь мимо участка, где растет люпин, к белым эвкалиптам — там всегда полно попугаев. Ясно? Ну, хватит копаться, пошевеливайся!

Этот прохвост задерживал меня, когда я хотел уйти как можно скорее, а теперь погоняет, как скотину. Проглотив обиду, я пошел вдоль изгороди к дороге, которая пересекала темную полосу кустарника, опоясывающего внушительную ферму. И даже когда большой приземистый дом с кровлей, похожей на глубоко вдавленную крышку, скрылся из виду, у меня на душе продолжали скрести кошки: мысли вертелись вокруг Кена и награды, которой он, как приманкой, размахивал перед моим носом; — если я останусь, батрачить у него еще на год, он обещал дополнительный десятинедельный заработок и аренду одного из его участков на правах издольщика.

Нельзя было не признать: Кен умел обращаться с животными и машинами, но настоящей привязанности к земле у него не было; ферма для Кена — всего-навсего фабрика, производящая в огромных количествах пшеницу, шерсть, упитанных барашков и овес. Работал он, разумеется, не покладая рук — и от меня требовал того же. Глядя на наши истрепанные шорты и томно-синие, мокрые от пота майки, засаленные и пропыленные, трудно было определить, кто из нас хозяин если бы не властные нотки, звучавшие порой в его голосе. Но вечерами в большой душной кухне, где нас кормила его неприветливая жена с поджатыми губами, все было иначе: здесь мне давали понять, что меня выносят с трудом. И я спешил поскорее убраться в свою унылую, темную каморку.

На охоте я об этом забывал. Ружье на плече было продолжением моего «я». Вокруг столько интересного. Широкие поля плавно сбегали к горизонту; солончаковые пустоши искрились на солнце. Гора, словно окаменевший мамонт, поднималась вверх; ее тощий впалый бок был в прожилках белого известняка и красноватой охры.

Издалека я увидел сверкающую опереньем стайку попугаев с желтыми шейками, сидящих на ветвях эвкалипта. При первом же выстреле птицы взметнулись вверх зеленым облаком, но тут же опустились на засохшее дерево. Я выстрелил снова и увидел, как одна из них закружилась в воздухе и упала на землю в пене перьев. Стая с тревожным шумом вновь сорвалась с места и опустилась вдали. Вскоре, как я и ожидал, два попугая возвратились на разведку и закружились над подстреленной птицей. Я уложил их двумя меткими выстрелами, а когда подстрелил еще восемь попугаев, подобрал их за кончики крыльев и отправился домой. Зачарованный переливами синих и зеленых перьев, я не сразу заметил поджарую серую охотничью собаку, которая на бегу вырвала у меня из руки попугая и тут же принялась перемалывать его своими крепкими челюстями.

— Фу, Сластена, фу! — раздался позади меня чей-то окрик.

Но птица была уже растерзана в мелкие клочья.

Хозяин собаки стоял неподалеку, ухмыляясь; беспокойство выдавали лишь его глаза. На вид — почти чистокровный абориген. Непринужденная поза охотника; под истрепанными штанами — черные ноги, готовые в любую минуту сорваться с места; драная рубаха, покрытая красной пылью Уонгана, распахнута на груди, и солнце, как на негативе фотографии, высвечивает обтянутые черной кожей ребра. С плеча свисает старый винчестер на засаленной веревочной петле.

— Хотел немножко поохотиться на кенгуру, босс, — сказал он тихо, словно извиняясь.

— Я не босс. На кенгуру охоться сколько угодно. А овец не трогай.

— Само собой, босс.

— У тебя что, здесь лагерь неподалеку?

— Да. Вон там у ручья. Кенгуру в горах сейчас нечего пить. — Он подал собаке знак и скрылся в кустарнике.

Возвратившись на ферму, я остановился возле высокого сарая и аккуратно переложил попугаев. От мешков с семенами исходил резкий удушающий запах. Глядя на загоны для стрижки овец, комбайн, трактора, паяльную установку, я подумал: никаких наград Кена не хватит мне на собственную ферму.

— Неплохо, — пробурчал Кен. — Смотри, чтобы кошки не сожрали, прежде чем я сделаю из этих птичек приманку. Лис не проведешь… — Он стал наливать раствор стрихнина в пластиковую трубку, вставленную в птичий пищевод, — Если разрезать птицу посередке, они сразу же учуют запах яда, а так — заглотят ее целиком за милую душу, тут-то им и крышка, — Он громко расхохотался.