Дверь широко распахнулась, и она вошла в темную комнату. Стены были увешаны огромными плакатами, с которых смотрели изображенные во весь рост знаменитости; освещавшая их свеча догорала. Он знаком предложил ей сесть в низкое плетеное кресло с самодельными подушками, а сам опустился на тюфяк, разостланный прямо на полу.

— Так что же ты поделывала все это время? — спросил он.

— Сдала экзамены в школе, на тот год меня назначили старостой… — начала было она, но недоговорила: женский голос, злобный и сиплый, стал ее передразнивать:

— …«Я сдала все экзамены, Джонни, и я любимица нашей училки…»

— Заткнись, Энн! — прошипел Джон.

Но голос не унимался:

— Бог ты мой, и откуда такая взялась — что за смущение, что за наивность! — И Энн, приподнявшись на тюфяке, уставилась на понурившуюся девушку в кресле. Некоторое время они смотрели друг на друга.

— Джонни, малюточка, твой выбор становится раз от разу все хуже, — плачущим голосом объявила Энн. Джон приблизил лицо к лицу Энн и зашептал сердито:

— А уж если я выбрал тебя, значит, дальше вообще ехать некуда.

Энн хихикнула и поцеловала его. Поглядев после этого на школьницу, Джон немного смутился. Девушка беспокойно заерзала в кресле.

— Надеюсь, пластинка тебе понравится…

Она осеклась, и Энн снова захихикала.

— Очень понравится, уверен, — подхватил Джон.

— А что за пластинка? — не унимался сиплый голос.

— Заткнись, Энн. Хоть на минутку.

— Так что это все-таки за пластинка? — Теперь вопрос прозвучал еще настойчивей. Энн снова села, взглянула на конверт. — «Военный реквием»? Ведь он у нас есть. И ты его терпеть не можешь. О чем же ты говоришь? Боже мой, Джонни, ты катишься вниз неудержимо.

Джон вскочил и выбежал из комнаты. Девушка и женщина уперлись друг в друга холодным взглядом. Наконец школьница не выдержала, порывисто схватила свой мешок, потом пластинку.

Джон сидел на корточках у входной двери, утренний свет заливал его короткую жесткую бороду. Он закурил сигарету и стал задумчиво смотреть перед собой сквозь проволочную сетку, которой была затянута дверь.

— Слушай-ка, — начал он, глядя под ноги стоящей рядом девушке. — Все, что я тебе тогда говорил, была истинная правда. Ты меня понимаешь? Но обстоятельства и всякое такое могут изменить смысл наших слов.

— Я понимаю.

В голосе девушки была та мягкость, что дается мудростью. Ноги пронесли ее мимо сидящей на корточках фигуры, вынесли на улицу и торопливо зашагали по бетонным дорожкам, зеленым лужайкам, шумным мостовым.

Так она шла, и странное чувство облегчения и вновь обретенной свободы росло в ее сердце.

Проходя по переулку, она услышала негромкую музыку. Посмотрела через дыру в ограде и увидела мальчика лет восьми. Он сидел в высокой траве перед проигрывателем, весь обратившись в слух. Она постучала по ветхой ограде, и он поднял глаза, но проигрывателя не остановил. Потом вдруг вскинулся:

— Кто там лупит по моей загородке? — и, забравшись на ограду, с любопытством уставился на незваную гостью.

— Привет! — сказала она. — До чего же ты хорошо играешь! А Бриттен тебе нравится?

— Вы сказали — бритты? Это которые были в Британии? — спросил мальчуган.

— Умница, — рассмеялась девушка. — Слушай, хочешь, я тебе это подарю?

И она протянула ему пластинку.

— Обложка красивая, — объявил он, оглядев конверт с обеих сторон.

— Ты и нотную грамоту знаешь?

— А как же! — гордо ответствовал мальчик. — Я вообще грамотный. В пятницу получил отлично по правописанию. А сегодня я болею.

Девушка улыбнулась.

Качающиеся звуки «Военного реквиема» неслись ей вслед, пока тишина переулка вдруг не сменилась уличным шумом.

Солдат заступил на этот пост у рубежа две недели назад. Никто пока не появлялся. Ограда — проволока под током — рассекает пустыню, тянется с севера на юг, с юга на север, все прямо, прямо, насколько хватает глаз, никуда не сворачивая, не меняя направления. Днем дальние участки ее мерцают, парят в знойном мареве. Лишь в сумерки все становится на свои места. Ограда высотой в десять футов, и нигде никаких разрывов, проход только у солдатского поста. Хотя, может, дальше, милях в двадцати, есть и еще такой же пост. А может, и нет. Может, этот разрыв единственный, и никакого другого входа-выхода в ограде нет — кто его знает, ему ничего не сказали. Кроме одного — что он не должен задавать вопросов. Инструктируя солдата, офицер сказал лишь то, что счел необходимым: территорию к западу от рубежа следует считать Соединенными Штатами, хотя на самом деле это не так, а к востоку — Австралией, что так и есть; пересечь рубеж в этом пункте можно позволить лишь американским военным, имеющим специальный пропуск Южного командования. Солдату дали фотокопию старого, двухлетней давности, пропуска и на грузовике доставили на пост. Вот и все.

В Соединенных Штатах никто не инструктировал солдата по поводу рубежа, солдат про него и слыхом не слыхал. Никто нигде не объяснил, идет ли рубеж на всем протяжении по прямой или то, что видно с поста, лишь часть огромного кругового ограждения; никто не потрудился упомянуть, какова общая протяженность рубежа. Может, он идет через всю Австралию с севера на юг и делит ее пополам — почем знать. Но даже если итак, солдат понятия не имел, где проходит рубеж, не мог бы прочертить его на карте. Вместе с двумя поварами, пятью джипами и прочими припасами его самолетом перебросили из Америки, прямо с военно-воздушной базы в Иелламби. После того как они приземлились, никто не объяснил ему, где он находится, и карт никаких не было, и про него самого вспомнили только через пятнадцать часов.

В общем, этот рубеж где-то в Австралии, а где именно — кто его знает, может, параллельно идет и еще одна такая ограда, а может, их несколько сот, и от одной до другой тридцать миль. Может, даже один рубеж получше, другие похуже, и не все проходят по этой пустыне, где уныло звенит тишина и в проволоке гудит ветер.

Дорога пересекает рубеж почти под прямым углом. Но угол не совсем прямой, и от этого уже две недели разбирает досада. Первую неделю он не понимал, что же это ему досаждает — какая-то маленькая, но упрямая помеха, будто камешек в башмаке.

Угол между асфальтовой дорогой и рубежом не в точности прямой. Примерно восемьдесят семь градусов. А через месяц недостающие три градуса, пожалуй, будут досаждать еще сильней.

Стоя на двойной белой полосе, бегущей посреди дороги, солдат с размаху отфутболивает с асфальта красный осколок булыжника назад, в пустыню.

Долговязый солдат сонно покачивается в кресле на пороге своего дома-фургона, невидящим взглядом смотрит сквозь запыленные стекла солнечных очков. Три недели назад ему объявили: можно взять с собой ящик определенного размера с личными пожитками. И он смутно представил, что его ждет впереди. Не первый год он служит, побывал в разные времена в разных странах и уж кресло подобрал как раз под размер ящика. В оставшееся место засунул журналы, детективы и еще Библию. О Библии подумал в последнюю минуту. И сам тогда удивился, но с тех пор ни разу и не вспомнил о ней, не заглянул в нее.

Когда укладывался, был уверен, рано или поздно из-за кресла придется выдержать бой. Ему-то виделся лагерь. А оказалось, нет тут никакого лагеря, один только фургон у проволочного рубежа.

Солдат чистит, протирает стекла солнечных очков, которые сделаны по рецепту в Далласе, штат Техас, и встает с кресла. И как всегда, стукается головой о притолоку. Очень высокий и оттого сутуловатый, он теперь из предосторожности сутулится больше прежнего. Сколько раз уже стукался головой, теперь на самой макушке, где в коротко стриженных волосах просвечивает плешь, точно на старом рыжем ковре, образовалась незаживающая ссадина.