Нет, это не дом-фургон, никакой не дом-фургон. Скорее алюминиевый гроб, — алюминиевый гроб на эдаком вертящемся основании, вроде тяжелого орудия на вертлюге. Зачем такое придумали, не поймешь, но уж он воспользовался устройством, поворачивает фургон то так, то эдак — чтоб дверь не приходилась против ветра. Сменяет поле обзора — вот как он это называет, сменяет поло обзора.

Но как ни поворачивай фургон, перед глазами все то же. Только одно и меняется — расстояние, на какое видна проволочная ограда. Ведь ничего другого тут нет — ни гор, ни трав, один только ветряк на запад от рубежа. Капрал, который привез его сюда на грузовике, говорил, в пустыне хоть что-то растет, когда пройдет дождь. Капрал говорил, дождь прошел два года назад. Он говорил, тогда по всей пустыне зацвели мелкие цветочки и трава повылезла.

Раз-другой солдату вздумалось сходить к ветряку, просто так, ни с того ни с сего. Ему все одно, зачем она тут стоит, эта ветряная мельница, а только она вроде дороги — досаждает.

Солдат запасся патронами, прихватил две гранаты, автомат и, пока шел по раскаленной каменистой пустыне, все оборачивался на фургон и на просвет в проволочном рубеже, где его пересекает дорога. Еще не дойдя до ветряка, он валится с ног от усталости — может, ветряк оказался дальше, чем думалось, а может, и другое — чего ради надрываться, ни черта нового там не найдешь.

Позавчера он подошел довольно близко, даже слышал лязг — в тишине пустыни донеслось до него эдакое металлическое позвякиванье. Только он один в целом свете и мог сейчас слышать этот лязг. Он плюнул наземь и смотрел, как плевок испарился. Потом дал в сторону ветряка несколько очередей из автомата. А потом повернулся и поплелся назад, по шее — мурашки.

Когда он забрался в фургон, термометр там показывал сто двадцать по Фаренгейту.

Стены были хорошо изолированы: примерно один фут три дюйма толщиной. Но он просто не мог держать дверь закрытой, а при распахнутой двери аппарат для кондиционирования воздуха забарахлил и наконец вовсе перестал работать. Солдат не доложил о поломке, виноват-то он сам. Ну даже приехали бы из Иелламби, починили кондиционер, все равно он опять будет оставлять дверь настежь, и тот опять выйдет из строя. И из-за двери пришлось бы спорить.

Ему нужен воздух. Так повелось с детства, в четырех стенах он задыхается. Без свежего воздуха у него болит голова, а кондиционер совсем не то, что свежий воздух. Может, другие солдаты на других постах у этого рубежа — если есть тут еще солдаты — сидят в фургонах и ведут наблюдение за пустыней через толстые оконные стекла. А он так не может. Он любит свежий воздух.

Свежий воздух нужен был ему в детстве, нужен и по сей день, и теперь, на сорок третьем году, своими боями за право держать окна открытыми он даже в некотором роде прославился. Он длинный и тощий и вовсе не рожден бойцом, но волей-неволей выучился воевать, потому что без свежего воздуха ему не житье. Воюет он не по-честному, и многие сочли бы его приемы подлыми, но он умеет добиться своего, а только этого ему и надо.

Скоро он выйдет из фургона и наберет еще ведро скорпионов. Делается это проще простого. Пустыня чуть не сплошь изрыта ямками, от одной до другой два-три дюйма. Если залить ямку водой, скорпионы выползают наружу. Вот потеха, как будто хотят напиться. Он тихонько смеется и заговаривает с каждым скорпионом, едва тот покажется из норки. Когда скорпионы всплывают, он зачерпывает их кофейной кружкой и вываливает в синее ведерко. Потом, собрав побольше, ошпаривает весь улов кипятком из артезианской скважины. Так вот у него и набирается ведерко скорпионов.

К северу от дороги он разметил на глазок сетку координат. По его подсчетам, в каждом квадрате (он выложил их пустыми бутылками и пивными банками) примерно ведерко скорпионов. Каждый день, пока он здесь, он будет очищать пустыню от ведерка скорпионов, вот какой у него план, план этот родился только вчера. Сейчас, можно считать, один квадрат уже очищен.

Солдат обувает тяжелые форменные башмаки, встает с кресла и идет на поиски вчерашнего ведерка. Снаружи солнце так и слепит, даже в темных очках поневоле прикрываешь глаза. Сильней всего слепит алюминиевый фургон. Все вокруг будто на одной из тех передержанных обесцвеченных фотографий, которые получились у него в Вашингтоне. Синее ведерко стоит там, где он оставил его вчера вечером, — возле генератора. Теперь, когда кондиционер не работает, генератор угомонился, его почти не слыхать.

Солдат берет ведерко, в котором когда-то был земляничный джем, и вываливает темную кашу из скорпионов на дорогу, на самую середину, на двойную белую полосу. Еще через две недели посреди дороги будет пятнадцать аккуратных кучек. А если исхитриться набирать по два ведерка в день, их будет тридцать. Пожалуй, займись он этим делом всерьез и работай не покладая рук, посреди дороги, на двойной белой черте, может выстроиться несколько сот скорпионьих кучек. Но рано или поздно его сменят с поста или придет грузовик с довольствием, и тогда, едва он появится, надо будет скорпионов убрать.

Солдат идет медленно, башмаки шаркают по дороге, синее ведерко мягко ударяет по ноге; он входит в фургон и принимается искать кофейную кружку. Скоро он выйдет и опять наполнит ведерко скорпионами.

Солнце уже низко, и все притихает, а может, так просто кажется, оттого что шумней стал ветер, только-только поднявшийся ветер. Внезапные порывы взметают, крутят песок, которым покрыт твердый каменистый грунт пустыни. Изредка небольшой песчаный вихрь налетает и на него, жалит лицо, руки. Но, несмотря на шорох песка, на шум ветра, чудится, будто вокруг мертвая тишина…

Ссутулясь, он стоит посреди дороги, в опущенной руке номер «Плейбоя», и глядит, глядит вдоль дороги, всматривается в даль. Где-то там, на западе, у самого горизонта — еле различишь — какой-то зверь переходит дорогу. Нет, это не кенгуру. Кто-то другой, а кто — не поймешь.

Солдат глядит на запад, за ветряк, смотрит, как медленно темнеет небо. Он поворачивает голову, поворачивается всем телом, только ноги не сдвинулись с места, охота поглядеть, как в восточном краю неба медленно садится солнце.

Он чуть приседает, наклоняется лишь настолько, чтоб бережно положить журнал на дорогу. Медленно идет к фургону, опять взглядывает на ветряную мельницу, которая медленно сливается с темным небом на западе.

Автомат — в фургоне, на койке. Солдат вкладывает в магазин новую обойму и, неспешно переступая длинными своими ногами, возвращаете на прежнее место на дороге. Тяжёлый шаг по асфальту отдается в голове, напоминает о бесчисленных парадах. Он нажимает спуск и разряжает всю обойму прямо в солнце, которое медленно садится на востоке.

В жаркой тьме он лежит на койке полуголый, в шортах и мягких белых носках. Такие носки он всегда закупает впрок, у Фиша и Дедженхарда, в Далласе, — толстые белые носки со ступней из полотенечной ткани, чтоб впитывала пот. Три недели назад он купил там дюжину пар. Отдал по четыре доллара двадцать центов за пару.

Он лежит на койке и слушает, как гудит на ветру проволока ограды.

Надо кое в чем разобраться, но сейчас лучше не думать об этом. Неохота ему думать про запад и восток. Где запад, где восток, можно определить в два счета. На полке над головой — компас установленного образца. Можно прямо сейчас взять электрический фонарь, выйти из фургона и определиться.

Но в голове что-то перепуталось. Может, территорию, которая по-здешнему на востоке, следует считать частью Соединенных Штатов, а ту, которая на западе, — Австралией. А может, все, как ему помнится: на запад — Соединенные Штаты, а на восток — Австралия; может, так оно и есть, и просто он перепутал, где запад, а где восток. Вот ветряк, тот в Соединенных Штатах, это точно. Капрал вроде что-то сострил на этот счет, но, пожалуй, он не понял остроты.

А можно рассудить и по-другому — солнце-то здесь заходит на востоке. Юркая, вороватая мыслишка эта нет-нет да и мелькнет в мозгу, но солдат старается ее отогнать, затыкает уши.