Ему велено было никого не пропускать внутрь, но не понимает он теперь, что считается «внутри». Если б ему потрудились сказать, где «внутри», а где «снаружи», он знал бы, какова его задача.

Может, позвонить на базу, спросить… Ну нет, от одной этой мысли вмиг начали гореть уши.

Жарко, до чего жарко. Солдат приподнимает голову с подушки, вытягивает шею, пытается разглядеть во тьме голенькую на обложке «Плейбоя». Сухими от жары пальцами поглаживает глянцевую бумагу, а думает о рубеже. Хоть бы ему сказали, какой он, этот рубеж, целиком — круглый, квадратный или еще какой. Тогда было б легче разобраться. Совсем бы неплохо знать, какой он.

Сейчас, во тьме, это просто рубеж, который тянется через пустыню, насколько хватает глаз. Ухватившись крупными сухими руками за мягкие носки, солдат подтягивает колени к животу и перекатывается на бок.

Ветер снаружи вроде стих. В иные минуты, кажется, издали слышен лязг ветряка.

В четыре тридцать утра звонит будильник, солдат мигом просыпается, но голова еще полна путаницей снов. Лучше бы их не помнить, эти сны. Из пупка у него все тянулась и тянулась нескончаемая шелковая нить, он сам же ее вытягивал и никак не мог остановиться. Еще и сейчас ощущает в желудке пустоту. Не ту, какая бывает, когда оголодал, а хуже, словно та нить утащила у него что-то дорогое.

В темноте он бродит по фургону, натыкается на все подряд. Свет зажигать неохота. Он и прошлой ночью обошелся без света. В темноте уютней. Опрокинулся пузырек с жидкостью против насекомых, но рядом нашелся кофе. С помощью зажигалки солдат разжигает примус.

Можно бы выйти, взять кипящей воды прямо из артезианской скважины, да неохота, уютней вскипятить самому. Так уютно булькает вода, а то в фургоне всегда тишина, оглушающая тишина, будто это номер в роскошном отеле.

Скоро рассветет. Взойдет солнце, но солдат об этом не думает, не думает он ни о солнце, ни о рубеже, ни о том, что же рубеж разделяет, окружает или отгораживает; только об одном он думает — как булькает закипающая вода.

Отблески голубого пламени пляшут на изрытом жизнью лице, на впалых щеках, на запавших глазах и висках. В зеркале для бритья лицо его будто поверхность какой-то планеты, будто фотография лунной поверхности в журнале «Лайф». Чужое, незнакомое лицо. Солдат проводит по нему ладонями — не столько чтобы ощутить на ощупь, скорее чтоб закрыть свое отражение.

Кофе готов, и, пока он стынет, солдат одевается. Почему-то сегодня он надевает парадную форму. Просто для разнообразия, говорит он себе. Форма чистая, отутюженная, он достал ее со дна чемоданчика. Ее отутюжили в Далласе, штат Техас, и она все еще пахнет американским крахмалом и чистым паром больших жарких прачечных с автоматическими гладильнями.

Здесь, посреди пустыни, запах этот — точно старая моментальная фотография. Одеваясь, солдат озадаченно, умиленно улыбается.

Он стоит на дороге. Еще холодно, он топает ногами, а сам смотрит туда, где положено быть горизонту. Ничего не разглядишь, одни только звезды, незнакомые звезды. Да он все равно никогда не мог разобраться в звездах, никогда не знал, где Большая Медведица, а где Телец, прекрасно обходился и так.

Он стоит на дороге и медленно поворачивает голову то вправо, то влево, вглядывается в еле различимый горизонт. Рано или поздно где-то вдалеке посветлеет, словно на самом краю земли вырос город и в нем зажжены огни. Свет станет разливаться все шире, а потом начнется жара, но до тех пор надо разобраться, где же все-таки запад, а где восток.

Он поворачивается к востоку. Смотрит на дорогу, в сторону, которую две недели считал востоком, — считал востоком, пока не взбрело в голову поглядеть на закат. Стоит неподвижно, руки за спиной, будто связаны, по затылку, по шее — мурашки.

Стоит на двойной белой полосе, расставив ноги, словно по команде «вольно». Так и стоит, покуда впереди на дорогу не ложится четкая тень. Его собственная тень, длинная, тощая, ее отбросило солнце, которое восходит на «западе». Он медленно поворачивается — на ясном утреннем небе четко вырисовывается ветряк.

Немного погодя — может, через пять минут, а может, через полчаса — откуда-то появляется маленький самолет. Он летит с «севера», как раз над проволокой, совсем низко. Пожалуй, так низко, что и радар не засечет, приходит на ум солдату, — ни сигнала тревоги не было, ни какого-либо предупреждения. Скорей всего, инспекционный полет, обычная проверка, а может, он доставляет припасы. Побывал на других постах рубежа, подальше к «северу».

Лишь когда самолет оказывается совсем близко, солдат понимает, что это не военная машина. Вот самолет уже над ним, над фургоном, виден гражданский номер. Самолет делает круг, заходит на посадку, сейчас приземлится на дороге, солдат со всех ног кидается в фургон за автоматом. Сует обоймы в карманы и выскакивает в ту самую минуту, когда самолет садится ярдах в десяти от фургона.

Все последующее он ощущает как бы издали. Словно наблюдает за собой со стороны. Однажды он попал в автомобильную аварию — на автостраде в Калифорнии у него лопнула шина. По сей день помнит он, как наблюдал тогда за собой, пока обуздывал машину, — наблюдал спокойно, без страха.

И вот он делает пилоту знак выйти из кабины, показывает, чтоб тот стал у крыла и поднял руки вверх. Привыкший служить в чужих странах, он умеет обходиться без слов. Выразительно что-то буркнул, для пущей ясности помахал, а потом и ткнул автоматом. Пилот что-то говорит, но солдат не слушает, ему это без надобности.

Пилот уже немолод, с брюшком. Он весь в белом — белые шорты, рубашка, носки. Туфли черные, а сам по-городскому бледный. Похоже, он чем-то озабочен. Солдату нет до этого дела. Самыми простыми словами, всякий поймет, он спрашивает, что тому надо.

Пилот отвечает торопливо, объясняет, что сбился с пути и горючее на исходе. Он летит в миссию, и называет, где она находится, но солдат пропустил название мимо ушей, оно для него пустой звук.

Он знаками позволяет пилоту сесть в тень под крыло самолета. Пилот, видно, в сомнении, наверно опасается за свою белую одежду, но, поглядев на солдата, неуклюже залезает под крыло, кое-как там съеживается.

Потом солдат объясняет, что пойдет звонить по телефону. И объясняет еще, что, если пилот двинется с места или попробует удрать, он заработает пулю.

Солдат набирает номер телефона, который никогда прежде не набирал. И тут соображает, что неизвестно, с кем у него связь: с базой в Иелламби, которая находится «снаружи» охраняемой территории, или с кем-то «внутри». Где-то там снимают трубку. На проводе офицер, майор, имени которого он прежде не слыхал. Солдат объясняет, что произошло; майор спросил, какое именно горючее требуется самолету. Солдат вышел за дверь, узнал, вернулся к телефону.

Прежде чем повесить трубку, майор спрашивает, с какой стороны проволоки он сейчас находится.

Солдат отвечает — снаружи.

Грузовик пришел лишь через два часа. За рулем капитан. Странно, однако солдат не удивился. Правда, досадно: он-то надеялся расспросить, где же тут «снаружи», а где «внутри». А теперь вот не удастся.

Короткий разговор. Солдат и капитан сгрузили несколько бочонков с горючим и ручной насос. Капитан отчитал солдата, зачем невежливо обошелся с пилотом. Солдат отдал честь.

Пока он закрывал откидной борт грузовика, капитан и пилот разговаривали — похоже, пилот о чем-то спрашивал, по ни вопросов, ни ответов не разобрать.

Капитан разворачивается, съехав с дороги на скорпионью сетку, и медленно уезжает, откуда приехал.

Пилот машет солдату из открытой кабины. Солдат стоит у дороги и в ответ тоже неторопливо машет. Пилот включает мотор, рулит по дороге, разворот, сейчас он оторвется от земли.

И тут солдат спохватывается: а вдруг пилот перелетит рубеж, окажется над территорией Соединенных Штатов? Этого допустить нельзя, на то и пост. Солдат машет пилоту, чтоб садился, но тот, видно, занят своим, а может, не понял знака. Самолет набирает скорость, он все ближе. Солдат машет, бежит навстречу. Откуда ему знать, где «внутри», а где «снаружи». Не мог же он спросить у офицера. Его бы за это под суд.