Сколько они потеряли! Он бы порассказал им, дохнул в их бледные, одинаковые лица соленым ветром дальних стран, пускай бы они отшатнулись и слиняли бы их застывшие, сытые улыбки. Дурачье! Дурачье! Дурачье! Он сомкнул губы, затаил дыхание и ничего не рассказал им, запрятал свой прекрасный мир в карман и лишь по ночам украдкой любовался им. При лунном свете крохотная Вселенная выскальзывала у него из кармана. Он поворачивал ее и так и эдак, глядел, как мир этот трепещет у него на ладони, и улыбался спокойно, умудренно. А сейчас он громко рассмеялся во тьме и похлопал себя по карману.

— На мне мир держится! — крикнул он черным силуэтам деревьев.

Утром он снова был стар и слаб и оттого почти не заметил, как лес остался позади и перед ним возник город. Восходящее солнце осветило первый ряд домов. И вот под ногами асфальт, Капитан медленно бредет по нему, а над головой скрещиваются провода, поблескивая в свете утра. Он идет мимо телеграфных столбов — они гудят, будто это проносятся вести из дальних стран; что за тайны гудят в проводах? От ровных зеленых лужаек пахнет свежей травой, сладким ароматом цветов, смешанным с запахами росы и пыли.

В конце улицы стоял трамвай. Опять послышался слабым гул, как от телеграфных проводов, и Капитан тяжело забрался в вагон.

Кондуктор улыбнулся ему, щелкнул замком билетной сумки.

— Далеко едем?

— Я хочу к морю, — сказал Капитан.

— Купаться еще рановато, папаша, — усмехнулся кондуктор.

— Я не купаться, — сказал Капитан. — Просто хочу к морю.

Темная форменная одежда смутно пугала, его.

Они испытующе смотрели друг на друга. Взгляд кондуктора сделался жестче — может, он что-то заподозрил? Ну, ясно, вот еще один, кому ничего не понять… и Капитан протянул пригоршню монет.

— Сколько с меня?

— Размахнулся, папаша! Ты ж не всю колымагу покупаешь.

Кондуктор опять щелкнул замком, закрывая сумку, вернул Капитану сдачу. Протянул руку, дернул звонок.

— Я скажу, где вылезать.

И пошел, покачиваясь на ходу, к передней площадке. Голос его доносился оттуда сквозь стук колес и треск искр.

Капитан уселся на желтое сиденье, вагон мотало, гремели по рельсам колеса. Из дверей домов, точно заводные куклы, выходили люди. И оставались позади, исчезали с глаз долой. На большом перекрестке кондуктор сказал — пора сходить. Капитан оглядел пустынную улицу. Называется «Улица Альбатросов».

Трамвай, покачнувшись, двинулся прочь, но кондуктор еще успел высунуться из дверей, сказал:

— Море в том конце, папаша. Да ноги не промочи.

Капитан зашагал по длинной сизой дороге.

Повеяло соленым дыханием моря. «Ну, еще немного, — сказал он своим усталым ногам. — Только одолеем тот холм».

Дома остались позади, перед ним выросли дюны. Птицы взмывали ввысь, кружились в безумном небе, казалось, манят белые пальцы…

И вот он на гребне дюны, и оно открылось — море!

Солнце отражается в волнах, катится к нему по мокрому песку, ближе, ближе, прямо к ногам Капитана. Он шагнул навстречу, в самое солнце…

— Солнце! — громко сказал он. — Сердцу холодно, согрей.

Над головой пронзительно кричали птицы.

Море дышало, море вздымалось, падало к его ногам, а когда оно отступало, вода, журча, нашептывала ракушкам о былом, о несчетных минувших днях. Наконец-то он снова пускается в плаванье! Он ликовал, всей грудью вдыхал вольный воздух и ждал мига, который возвысит его до бессмертия. Он и море, равно совершенные, блистательные, — он столь же недоступен боли, невесом, и пусть его снова швыряют бури, пусть ласкает влюбленный ветер, пусть увлекает за собой, волею луны, прилив и мчит к солнцу, и он вплывет в самое солнце легким, неслышным золотым лучом.

Его подбрасывало на волнах, вертело, кренило, пока мир вокруг не замер навеки, и Капитан застыл между пучиной и небосводом. Неотторжимо…

— Какой-то обломок, с корабля, наверно, — сказала девочка и отбежала. На берегу простерлось нечто распухшее, полузасыпанное песком. Волна лениво лизнула худую бледную руку.

— Ой, — тихо сказала девочка.

Слабый ветерок тронул ветви прибрежных деревьев, что-то шепнул ей…

— Ой, что ж это…

Она с плачем бросилась бежать по зыбкому белому песку. Прочь от плеска, от моря — назад, в город.

Поездка была долгая и тяжкая. Временами на черных асфальтовых дорогах трясло ничуть не меньше, чем на пыльных, в выбоинах проселках, — кабина пробиравшегося сквозь ночь автофургона то и дело подпрыгивала-.

Девушка надорвала кожуру спелого банана.

— Бананчик хотите?

— Чего? Не слышу!

— Бананчик хотите?

— А как же. Только очистите мне сами, ладно?

Вот уже третий раз за время пути повторялся между ними этот однообразный разговор.

Водитель был добродушный человечек в замасленной, пропахшей бензином рубашке. Пассажирку свою, ловившую попутку, он подобрал на дальней окраине Сиднея; та простояла больше часу на обочине дороги, тщетно протягивая палец — машины проносились мимо. И как же она была благодарна, когда огромное многоколесное чудище одышливо запыхтело и, громко втянув воздух, остановилось перед нею, а из кабины выглянуло дружелюбное лицо водителя!

— Вам куда? В Мельбурн?

— А вам куда? — настороженно осведомилась она.

— В Мельбурн.

— Отлично. Я с вами.

Девушка подхватила свои пожитки, аккуратно сложенные в мешок из-под пшеницы. Водитель наклонился и взял у нее мешок.

— Осторожней, там пластинка!

— Будет полный порядок, детка.

И он переложил мешок в маленькую кабину.

Она прикинула высоту подножки, с разбегу вскочила на нее и плюхнулась на сиденье рядом с ним. И вот уже фургон ползет дальше, медленно, милю за милей одолевая свой невеселый путь… Она проснулась оттого, что в глаза ей ударил яркий, флуоресцирующий свет, и часто заморгала.

— Вы уже почти на месте, — ухмыльнулся водитель.

— Который час?

— Половина второго. Ночевать где будете?

— У друзей. Тут у меня где-то есть адрес.

И она стала рыться в своем мешке.

— А что там у вас за пластинка?

— Другу в подарок.

— И вы тащили ее из самого Квинсленда?

— Да.

— Можно было в Мельбурне купить, знаете ли. А так — только лишние хлопоты.

— Нет, — возразила она твердо. — Мне нужно отдать ее сразу, как только я его увижу.

Водитель понимающе кивнул. Фары встречной машины на миг высветили его профиль.

Улицы Карлтона были погружены во мрак и безмолвие, и хриплые жалобные завывания огромного автофургона эхом отзывались в проулках, вибрировали в старых трубах домов и перебудили всех спящих животных в округе.

Девушка занервничала.

— Если можно, остановите на этом углу, дом я найду.

— Да я вас, знаете ли, до самой двери могу довезти, — ответил водитель.

Но так все бы завершилось чересчур гладко и как-то унизительно. Девушка вдруг почувствовала, что стыдится этого фургона, который с такой бережностью, с такой верностью доставил ее к месту назначения.

— Может, мне погудеть — пусть знает, что прикатила его любовь, а?

И водитель лукаво ухмыльнулся.

— Не надо, — бросила она поспешно и спрыгнула на мостовую. Потом, задрав голову, подозрительно его оглядела. Он рассмеялся, запустил мотор, с силой захлопнул дверцу.

— Еще увидимся, лапочка.

И металлическое чудище неуклюже уползло.

Теперь она была одна-одинешенька.

Что же это будет? От волнения у нее взмокли ладони, желудок отяжелел, словно она наглоталась сырой глины. Веки набрякли, опустились, и ей почудилось, что черная полоса дороги чуть сдвинулась.

В доме, номер которого значился у нее на бумажке, было оживленно — ритмичная музыка модной пластинки, громкий смех. Старый такой, двухэтажный, с выгоревшей краской и разбитым окном, он стоял в ряду домов, примыкавших друг к другу. Через перила балкона перегнулись несколько человек, и среди них юноша лет двадцати с небольшим: на шее — ожерелье из яблочных семечек, в руке — стакан с пивом.