По утрам перед школой я должен был подоить трех из десяти коров, наполнявших своим молоком пузатый чан и другие скрытые в чреве сепаратора емкости. Мать доила тоже трех коров, а отец — четырех; так мы втроем ухаживали за десятью коровами, предоставленными властями каждой. «ячейке», как это у них называлось. А Дульси и Хью разыскивали заблудившихся в зарослях коров и пригоняли их домой, а также раскладывали по кормушкам сечку для капризных животных, которых при дойке приходилось задабривать еще и сеном. Мои подопечные — Девонька, Курчавая и Лыска — были самыми кроткими и, пока я их доил, спокойно стояли у ограды загона, довольствуясь тем, что в награду за свою покладистость могли время от времени лизать шершавыми языками соль.

Я испытывал радость от того, что помогал родителям в их извечной борьбе за жизнь среди мрачного безмолвие зарослей. Я понимал, что у родителей иное, чем у меня, ко всему отношение. В хмуром и влажном от испарений Большом лесу, расчистка которого обошлась им так дорого, они видели только затаившуюся угрозу, тогда как меня приводило в восторг любое трухлявое бревно, где мог притаиться опоссум, любая речная заводь, где прячутся рачки, или болотце, источающее запах боронии, — я любил гулять по лесу и чувствовал себя в нем привольно, как дома.

Вот поэтому день, когда потекла та белая река, мне пережить было куда тяжелее, чем отцу. Теперь-то я знаю, что прав был он, но мне, двенадцатилетнему парнишке, понять это тогда было трудно. В фермерских общинных поселениях Западной Австралии происходила в те времена такая неразбериха…

Мы очень нуждались в мясе, а нам не разрешалось забивать домашнюю скотину. Все принадлежало таинственному существу в Перте, которое называли Сельскохозяйственным банком. В моем представлении Банк был страшным великаном-людоедом, он-то и управлял жизнью поселенцев. Он располагал правом отнять у нас то, что, как я думал, принадлежало нам. Отец пытался объяснить, в чем заключалось это «право»: каждая ферма, говорил он, все глубже увязает в долгах, так как цены на коров, на свиней, на яблоки и масло уже упали до минимума. К тому же бюрократические порядки мертвой хваткой держат поселенцев. Он проклинал управляющего, который производит переоценку ферм, и обзывал Мычащую Корову Митчелла никчемным старым болваном.

— Мычащая Корова? Это не тот, который премьер-министр? — Меня рассмешило его прозвище.

— Да, к несчастью. Будь прокляты члены правящей партии, это они убедили нас, безработных, поселиться тут, опасаясь, что мы станем зачинщиками смуты в городах.

У меня никак не увязывалось мнение отца о премьер-министре с тем впечатлением, которое он производил на меня, когда я смотрел на висящую у нас в школе фотографию: на ней он выглядел добрым дядей с брюшком, а по словам нашей учительницы, славился также своей любовью к детям.

Мои попытки разобраться в этом перевернутом вверх дном мире всегда кончались тем, что у меня начинала трещать голова и, убаюкиваемый ветром, шумящим в листве деревьев, я засыпал. На рассвете я просыпался снова полным сил и бежал к коровам, радуясь ласкающим лучам нового дня. Тонкий ледок хрустел у меня под ногами. Пока я доил, теплые лучи солнца золотым ореолом обрамляли коровьи холки. Я согревал озябшие руки в парном молоке, как только оно покрывало дно ведра. Я любил смотреть на обильную пену, которая, поднимаясь, приглушала пение струи, падающей в такт моим ритмичным движениям.

Я утыкался лбом в теплый, вздымающийся бок Девоньки, Курчавой или Лыски и тянул вымя, дергал и дергал соски, позабыв о боли в руках, и белый теплый пар от молока смешивался с моим дыханием. Душные испарения коровьего тела доносили до меня острый, такой земной запах прелой травы и сладкий аромат жвачки. Но вот тугое вымя обмякало — и молоко текло свободнее, а я начинал забавляться, устраивая с помощью струи маленькие дымящиеся кратеры на поверхности пены или направляя струю прямо в открытый в ожидании рот Хью. И отступал страх опоздать в школу, и я уже не тревожился о том, как бы другая корова не заупрямилась и не отказалась давать молоко. Я ощущал приятное тепло солнечных лучей, коснувшихся моих волос, согретого ведра, для устойчивости зажатого у меня между колен, — ведра, что вмещало белый сладкий плод моего труда. Хью уходил, но Хилер, мой пес, все сидел, свесив язык, ожидая, когда я кончу доить и отошлю корову из сарая, благодарно потрепав ее по холке. Хилер провожал корову до загона, а я усаживался доить Курчавую. Как хорошо, что мне не приходилось иметь дела со своенравными телками, которых доили мои родители, — с такими беспокойными созданиями, приходилось привязывать им заднюю ногу, чтобы они не опрокинули подойник и не сунули туда перемазанное в навозе копыто — а они частенько делали это по строптивости характера.

К тому времени мы уже прослышали о чудесном изобретении — доильной машине. От нечего делать выводя в грязи большим пальцем ноги замысловатые узоры, я часами ждал отца у лавки, слушая долгие разговоры об этом. Поселенцы недоверчиво качали головами: не станут коровы давать молоко машине, да и отсасывание может только повредить им вымя. Эти разговоры вызывали во мне еще большую гордость своим превосходным умением доить коров без всякой машины.

Однажды, когда я закончил сепарацию и бидоны, наполненные сливками, стояли, ожидая отправки, отец почему-то явно не спешил грузить их на телегу. А я-то втайне надеялся, что он разрешит нам, детям, прокатиться с ним немного по проселочной дороге. По особому, сырному запаху, исходившему от мешалки, я определил, что сливки «дозрели» и скоро начнут прокисать.

— Разве ты не повезешь сегодня сливки на маслобойню? — спросил я.

— Уж не собираешься ли ты мне указывать? — Рот отца был сурово поджат, и глаза смотрели на меня так холодно, что в испуге я отрицательно затряс головой.

— Да, не повезу. Поселенцы решили не поставлять сливок, пока им не повысят надбавку за жирность.

— Но мы же не получим своего чека!

— А мы и так его не получим. Банк объявил, что чеки будут удержаны в счет оплаты старых долгов. — Это непривычное слово у него будто застревало в горле. — Значит, банк будет прибирать к рукам наши денежки еще до того, как они дойдут до нас, — пояснил он.

— Но на что мы будем покупать продукты?

— А ни на что.

— Да, но ведь мы тогда помрем с голоду?

— Ну, травой-то мы кое-как прокормимся.

— Прекрати, Том, — вмешалась вошедшая в сарай мать. Она рассердилась на отца, как взъерошившая перья наседка, готовая защищать своего цыпленка. — Зря ты расстраиваешь сына. От этого легче не станет.

— Расстраиваешь, надо же такое придумать! Это не просто расстройство, моя милая. Я так зол, что у меня все нутро переворачивает. Они собираются согнать нас с обжитых мест, как тех, в Дании. Говорят, их было около трехсот человек. Но уж мы-то так просто не уйдем. Пусть тогда селят тут холуев, которые сдадут нашу землю скотоводческим фирмам. Общество поселенцев вынесло решение — угнать для начала коров в заросли, пусть там погуляют на воле.

— Это подействует на них, как красная тряпка на быка, — сказала мать. — И за что будет страдать бедная бессловесная скотина! Недоенная. Вымя у них чуть не по земле станут волочиться!

— Наш отказ сдавать сливки — это только первый шаг, — сказал отец. — Посмотрим, что они там в городе запоют, когда лишатся масла.

— Не понимаю, чем это поможет, — мать была в полном отчаянии, я это чувствовал. Она простерилизовала посуду и впервые отставила в сторону большой жбан сливок нам на ужин.

Уж сегодня-то мы набьем животы, подумал я, предвкушая сытную еду.

— Потерпи, Хильда, скоро ты узнаешь все наши планы, — отец заговорщически подмигнул мне. — Не мешало бы и тебе пойти со мной вечером на собрание.

— А позволь, кто же присмотрит за детьми?

— Возьмем с собой, поспят на телеге.

Из этого разговора мне стали известны кое-какие планы поселенцев; однако мало что дошло тогда до моего понимания.

К столбу небольшого дома, общины была привязана наша лошадь Блестка. Дульси и Хью уже спали, завернувшись в мешковину, — лежать на ней все равно что на досках, но укрываться ею было тепло. Я сидел рядом на телеге. Над дверьми висел фонарь «молния», тонкая полоска света прорезала тьму, тишину нарушали падающие на рифленую крышу дома плоды эвкалипта, они громыхали, будто ружейные выстрелы. Через неприкрытую дверь мне были видны собравшиеся внутри поселенцы с женами; они гудели как потревоженный улей. Из долетавших до меня отдельных слов я понял, что они обозлены выселением с фермы нашего соседа Фреда Коулриджа с семьей в одиннадцать человек. Раздавались выкрики: «Мы не допустим этого!», «Плевать нам на ответ управляющего», «Сожжем дома и пойдем маршем на Перт, чтобы добиться справедливости». Некоторые предлагали защищать фермы с оружием в руках. Когда заговорил мой отец, крики смолкли. Главное, сказал он, действовать сообща. Это единственный способ привести в движение ржавые колеса машины власти и заставить их оказать помощь людям, которых они выслали на общинные поселения, выбросили туда как на свалку, оставили на произвол судьбы.