— Нет, мы привыкли, — ответил боцман. — У нас на Черноморье даже покрепче бывает.

— Это очень далеко?

— Да. На северо-западе. Советский Союз.

Он поднялся еще выше. Глаза его вспыхнули.

— Россия?

— Да.

— Большевик?.. О, я знаю. Мне говорил Люсьен. Здесь был матрос Люсьен…

Он обернулся к двери и что-то сказал на своем гортанном языке. Звонкий голос откликнулся с улицы. Тихо открылась дверь. Под густым дождем тесной толпой стояли негры. Они молчали. Вода текла по их лицам, по голым плечам. Что-то большое и сильное было в этих сплетенных руках, в сдвинутых плечах, в этом одном многоголовом существе.

Уже через несколько минут посреди хижины на плоских камнях весело потрескивал костер. Груда кокосовых орехов и бананов лежала рядом, на земле, но дверь поминутно открывалась, и люди, захлестнутые светом и дождем, все несли нам подарки. Мы сидели вокруг костра. Пар валил с наших одежд. Казалось, вся хижина — один огромный костер. Для нас было неожиданно это веселье после встречи на берегу, — сладок и радостен сок плодов после соленого ветра. Негры умолкали и не двигались, едва заметив, что кто-то из нас хочет говорить.

— Что знают ваши люди о нашей стране? — спросил Шатилов.

Хозяин задумался на минуту.

— Очень много, — сказал он, с трудом подбирая английские слова. — Это очень далеко. Если бы ваши люди взялись за руки — им было бы тесно вокруг океана. Но они потеснились бы, чтобы дать место негру.

— Правильно! — воскликнул Савельич. — Молодец, богатырь!

— Не понимаю, — сказал матрос Ткачук, — Таких людей называют дикарями. Они ведь знают, что есть на свете большевики. Но все-таки, почему они испугались, когда этот ирландец сказал про огонь?

Савельич переспросил по-английски.

Вождь улыбнулся, покачал головой. Он спросил что-то у своих. Ему ответили наперебой. Хижина сразу наполнилась криком, взволнованным и тревожным. Он подождал, пока замолчат все, и прислушался еще: ветер свистел с прежней силой.

— Кто-то из вас крикнул: огонь? — спросил он, и лицо его вытянулось, глаза опять насторожились.

— Нам ведь нужно было обсушиться, — сказал Шатилов.

Вождь засмеялся. Он что-то сказал своим и снова засмеялся, громко, по-детски, и все, кто были в хижине, засмеялись вместе с ним, и мы вдруг почувствовали, что больше нет между нами этой глухой стены и нет непонятного ожидания в глазах людей.

— Вы скоро уедете, — сказал Тасса. — Туда… на Большую землю. Когда вы приедете домой, расскажите своим сыновьям про нас. Мы любим нашу землю, и мы хотим, чтобы нам тоже было хорошо жить.

Дождь прекратился. Ветер шуршал песком. Молча, затаив дыхание, негры стояли у стены, слушая и словно понимая.

Тасса поднял голову. Лицо его стало печальным, я оглянулся на людей — никто не улыбался уже.

— Я расскажу вам про огонь, — сказал он. — Если бы ночью кто-нибудь крикнул здесь это слово — люди убежали бы в горы. Мы ждали не таких гостей все эти дни. На маяке за два года умерло трое белых. Они почему-то болеют у нас. Или здесь для них очень много солнца? Они делаются глупыми, как дети. Им становится скучно, и они умирают.

Он взял длинную бамбуковую трубку и закурил. Уже догорало пламя костра. Легкие искры поднимались и гасли в синеватом дыму.

— Первым здесь умер Роб. Он утонул. Но нам не поверили, когда мы это сказали. Роб ничего не сделал нам плохого. Целые дни он спал. Он колол свое тело длинной иглой и сразу засыпал. Я думаю, его погубила игла. Но когда те приехали сюда, они не поверили нам. «Вы съели Роба, — сказали они. — Если нет, покажите, где его тело?» Тогда наши люди впервые услышали это слово. Здесь, возле этой хижины, они стреляли в наших людей, и маленький старичок все время кричал: «Огонь!» Потом приехал Джи…

У дверей кто-то громко повторил:

— Джи?.. — и опять хижина наполнилась гулом.

— Этот Джи был сильный человек. Он брал руками скалу и сталкивал ее в море. Очень долго он бродил по горам и что-то искал. Я ходил вместе с ним. Он научил меня говорить по-английски… Но я не знал, что мы ищем. Я думал, он не верит нам и ищет кости Роба. А он искал простой камень. Когда он принес этот камень сюда, мы поняли, — Джи тоже болен. Было жалко такого сильного человека… Он положил камень на землю и сказал: «Огонь».

Четыре месяца наши люди работали на горе, где он нашел этот камень. Камня было много. Мы вырывали его из земли, оббивали кусками железа и бросали в огонь. Дым становился горьким, и люди теряли свет. Четверо умерло. Девять стали слепыми. Но на берегу мы сложили большую кучу камней, и все продолжали работать. Мы знали, что это нужно Джи… А он пришел на берег, посмотрел и сказал: «Нет, этот камень не годится… Выбросьте его в море».

Мы плакали все, плакали наши слепые, а он говорил: «Нет», — и тоже плакал, зубы его стучали, как железо; он трясся от лихорадки и от слез, и говорил, что никогда не увидит своей страны, и вскоре умер там, на маяке…

Потом опять приехали солдаты. Они отрыли его тело, и главный сказал: «Как мог умереть такой сильный человек? Это вы виноваты».

Мы это знали уже, мы всегда были виноваты. Но он сказал: «Огонь!» И наша деревня загорелась. Нам не позволили тушить пожар. Они ходили по деревне и поджигали хижины, а мы стояли на берегу. Разве можно куда-нибудь уйти отсюда? Мы бы ушли в горы, но там нет рыбы. Мы стояли на берегу — мужчины, женщины и дети — и смотрели, как горит деревня.

Он замолчал. Желтое пламя лампы уменьшилось. Оно стало похожим на птенца, маленькие крылья трепетали.

— Что могли ожидать наши люди от вас? Недавно умер третий сторож. Вы пришли и сказали: «Огонь». Расскажите об этом у себя. Пусть ваши матери вспоминают о наших детях.

У потухшего небольшого костра мы сидели молча, слушая свист ветра. Блики света проносились по черным невысохшим лицам, по широко открытым глазам. Клекот прибоя переместился, он стал ближе теперь.

Громадный, словно кованный из железа негр, тот, который лежал на песке, шагнул от двери к свету. Пламя плескалось в его глазах. Он поднял руку и с силой опустил ее вниз, словно бросая невидимый камень. Он что-то сказал, хотя, пожалуй, никто не понял. Глубоко, в самом горле его бился крик.

Вождь приподнялся еще выше, и руки его обрели вдруг легкость и упругость. Он поднимался все выше и выше, пока говорил молодой. Потом он опустил голову, руки опять упали.

Хижина снова стала похожей на костер. Горячее дыхание шумело, как ветер. Пламя трепетало на мокрых телах, и в этом желтом трепете огня все руки были судорожно сведены, все лица окаменели.

— Почему же виноват огонь? — спросил Савельич. — Огонь всегда боится кузнеца.

Вождь не поднял головы.

— Мы очень мало знаем, — сказал он. — Мы видим только этот берег и горы, мы стоим и смотрим перед собой. Мы смотрим на север… Братья Москвы протягивают нам руку.

— Мы верим в завтрашний день ваш, брат, — сказал Савельич.

…Только к вечеру немного утих океан. Близко, за мысом, прогудела сирена.

— Пора, — сказал штурман. — Ждут.

По крутым каменистым тропинкам, окруженные тихой толпой, мы спускались к океану. Большие синие звезды стояли в небе, медленно скользили по склонам воли. Кудрявая пена светилась на рифах. Глухо и неутомимо гремел прибой.

На берегу, на белой отмели, мы остановились на минуту. Нет, нам не хотелось уходить. Было слышно дыхание этой земли — легкая, телесная теплынь. Апельсины в наших руках были горячи еще от рук друзей. Но мы не все сказали. Мы просто не могли все сказать. Мы стояли на берегу, перед бескрайним простором, почти не заметив, что плечи наши сомкнуты и руки сплетены. И мы не слышали океана в тишине этой великой минуты.

Женщина с ребенком на руках стояла у шлюпки, впереди. Ветер трепал ее волосы. Пена прибоя омывала ноги. Казалось, она летит над пеной, над синевой.

Так, забыв слова, мы покидали эту печальную страну. Издали берег стал серым, как пепел. Я оглядывался много раз: отсветы луны полыхали над скалами, виднелись столбы дыма, — это люди на берегу уже разжигали для нас костры.