Он кладёт руку на плечо матросу.

— В общем, друг палубный, запомни: кто побывал на Васюгане — тому и чортово логово нипочем!

Все же матрос остается при своем убеждении:

— Ладно. Еще увидимся. В клятой этой мерзлоте стальные шпунты ломаются, а характер… что ж, иному характеру такое и подавай!

Тот мимолетный разговор на катере я вспомнил немного позже, когда сошел на утрамбованный гравий первого причала в Лабытнангах. Пожилой инженер ленинградского Метростроя Павел Сергеевич Макаренко, человек по виду кабинетный, а по сути многолетний кочевник тундры и тайги, показывал мне огромные стальные «иглы» для пропарки вечной мерзлоты. Он с этого начал потому, что необычным «иглам» здесь, на строительстве порта, поручалась самая ответственная часть работы.

Под метровым напластованием болотной грязи, под кочками тундры, под кустами стланика здесь на сотни и сотни километров вокруг и на сотни метров в глубину земную проковала чудовищным морозом глины, пески, осадочные породы тысячи лет нерушимая, вечная мерзлота.

Она противостоит крепчайшей стали. О нее ломаются буры. Но, чтобы воздвигнуть стенку причала, нужно забить в этот мерзлый монолит многие сотни металлических свай-шпунтов, и забить на глубину в 14 метров: ученые рассчитали, что при таком глубинном строе шпунтов причал будет надежен и долговечен.

Но… как же преодолеть сопротивление этого, затаенного в глубинах, вековечного холода? Конечно же, — решили строители, — с помощью тепла. Так появилась стальная «иголка» длиною в 18 метров с разогретым электричеством острием. Она вонзается в мерзлый грунт и медленно, очень медленно прокладывает себе дорогу. Потом, по ее следу, входит мощный шпунт.

Мировая строительная практика еще не знала таких капитальных работ на вечной мерзлоте. Однако первые результаты больших и сложных усилий могли бы обескуражить и самого радужного оптимиста. Отличная, старательная бригада строителей за долгий и трудный месяц забила… 7 шпунтов.

Инженер Макаренко не скрывал охватившей его тревоги. Он оставил квартиру в Лабытнангах и переселился на стройку: спал здесь же, в игрушечном вагончике, нередко сам командовал бригадой. Некоторые считали его оригиналом: нередко в горячую минуту он доставал неразлучный блокнот и погружался в какие-то вычисления. Над ним серым звенящим облаком вились комары. Он стряхивал их с лица, со страницы блокнота и продолжал вычисления. Так он «нащупал» пропуски времени в бригаде и вскоре сумел их устранить.

Неприметные, быстротечные минуты! Постепенно они сложились в напряженные трудовые часы. А главное, что каждый мастеровой (тоже постепенно) проникся чувством ответственности за свое конкретное, повседневное дело, за место в небольшом, но сплоченном коллективе. И как-то произошло само собой и никого из товарищей Павла Сергеевича не удивило, что бригада, которая забивала за месяц семь шпунтов, стала забивать такие же семь шпунтов… за смену!

К большому костру, у которого, закончив беспокойную вахту, отдыхала бригада, однажды из тундры пришли двое кочевников-хантов Иван Тайберн и Николай Ного.

— Однако, начальник, — потоптавшись на месте и глядя куда-то в сторону, робко заговорил Ного, — мы пришли к тебе становиться на работу. Мы знаем, что ты строишь большую стенку, чтобы здесь могли причаливать корабли, и ты это хорошо придумал, начальник.

Макаренко поближе подвел их к огню, указал место на колоде, налил по кружке душистого чая — наилучшего угощения в тундре.

— Вы тоже, товарищи, умно решили — прийти на строительство и попросить работу, — сказал он, присаживаясь рядом с гостями. — Конечно, придется немного поучиться, но мы вам поможем, и все будет хорошо.

— Ты напиши, однако, об этом в Москву, начальник, — деловито заметил Тайберн. — Мы привезем сюда свои семьи и тоже будем жить в деревянном доме. Ты и об этом напиши в Москву…

…В песенке верно сказано: хороши они, вечера на Оби. Удивительны эти вечера, бесконечные, ясные, полные тихого света. И сказочна живая громадина река, расплеснутая до горизонта, и осязаема ее беспокойная сила, вертящая водовороты, упрямо роющая берега.

Потеряв счет времени — утро ли, ночь ли? — я медленно шел отлогой отмелью вдоль Оби, улавливая в свежем, наичистейшем воздухе привкус смолистого дымка и одновременно различая словно бы отзвуки голосов.

На отмели громоздились черные, разлапистые, косматые от водорослей коряги, занесенные сюда в паводок нивесть из каких таежных дебрей. Была среди них коряга, ну в точности купающийся лось, — огромные, прекрасные рога над гордой головой, приподнятой над волнами. Другая была похожа на медведя: встал бурый Мишка на задние лапы, да так и застыл у омута. С третьей, похожей на древнюю ладью, полузатонувшую в реке, я долго наблюдал за глубинными струями течения, как они выгрызали на дне песчинки, перекатывали их и кружили.

Время от времени там, в беспокойной глубине, гневно поблескивал и перемещался какой-то таинственный камешек, и я не сразу догадался, что это, возможно, рыбий глаз, холодный и любопытный, а ведь здесь-то они и простирались, раздольные владения нельмы и муксуна, шокура и сырка, осетра, сига и стерляди, язя и окуня.

Сквозь шорох, и плеск, и клекот реки мне время от времени снова чудились голоса, и, напрягая слух, я уловил мотив песни. Песня! Она приближалась. Будто сама речная ширь порождала ее и несла над собой, и тонкие ветки стланика, склоненные над водой, замерли, прислушиваясь, и слабое дыхание ветра затаилось.

Я помнил ее, эту песню моей далекой Украины, знакомую еще с босоногого детства: она и в ту давнюю пору, на зорьке жизни, властно брала за сердце и захлестывала его до краев смутной тревогой, безотчетным томлением желаний, первым пробуждением мечты… Слаженные, созвучные, сильные голоса приближались, и я уже отчетливо различал слова:

В ту минуту мне ясно увиделся на ближнем взгорке, над притихшим и сизым простором реки, рослый, плечистый юноша, с обнаженными до локтей натруженными руками, с прямым и задумчивым взглядом зорких глаз… Он стоял неподвижно, упрямый, уверенный, прокаленный солнцем бесконечных дорог, и смотрел на Север, в тот извечно манящий край, куда великая Обь-река уносила свою неиссякаемую громадину.

Я узнал его тотчас, современного землепроходца, неустанного искателя, труженика и романтика: это он «со товарищи» еще совсем недавно протянул сюда, на первозданный берег, через трясины, тундру, тайгу, через заснеженные высоты полярного Урала мощную железнодорожную магистраль.

Это он «со товарищи» прослушал, простучал немерянные просторы земли тюменской.

Здесь, на пониженном выступе берега, где только малая группа деревьев — семь лиственниц, или, по-хантски, лабытнанги, — была для кочевников единственной приметой в пути, он построил большой современный город и развернул строительство мощного порта, к причалам которого будут швартоваться не одни лишь речные, но и океанские суда.

Семь лиственниц — Лабытнанги — сегодня это железная дорога от низовьев Оби в центр. Семь лиственниц — Лабытнанги — это и дорога к океану.

Что ж из того, что славный юноша — сибирский землепроходец — лишь привиделся мне, как образ песни? В добром краю сибирском я встречал очень много таких, как он, и уверен, что будет день, когда здесь, на берегу великой реки, этот юный искатель и строитель встанет в граните и бронзе.

Река и песня… Что в них сочеталось так неразделимо — ощущением силы и душевной шири? То ли река была поэтична, как песня, то ли песня так раздольна, как река?

Увлеченный, я не сразу заметил, как «снизу», следуя против течения на юг, из-за ближнего мыса выдвинулся на стрежень светлый силуэт теплохода. Он шел откуда-то с Обской губы, а быть может, и с океана, и окна его верхнего яруса, и круги иллюминаторов светились легкими, веселыми огнями, а с открытой палубы доносилась песня.