Потом он и сам поразился той редкостной встрече. Все же удивительны тайны памяти. Женщина запомнила его с того давнего часа, когда при обороне Керчи, в один из самых тяжелых дней битвы, командуя буксирным катером, Елизар Саввич переправлял на таманскую сторону солдат с затонувшей баржи. До десятка воинов подобрал он с товарищами из бурлящей соленой купели и, помнилось, вытащил на полубак, схватив за косу, молоденькую раненую санитарку. Она уже совсем обессилела, но оставалась при сознании и почему-то допытывалась:

— Как тебя зовут, моряк? Ну, пожалуйста, очень прошу тебя… скажи! Я не забуду, никогда не забуду… Мне это нужно, добрый товарищ, для памяти, — назови же свое имя!

Боцман назвал свою фамилию, имя и отчество, лишь бы раненая успокоилась. Он знал, что в минуты нервного срыва иному бойцу достаточно одного спокойного слова, чтобы он опять собрался. Видимо, так было и с молоденькой санитаркой. А положение на малом суденышке сложилось тогда критическое: две береговых артиллерийских батареи противника сосредоточили на нем огонь, и, оценивая обстановку, боцман почти не надеялся вырваться из той кутерьмы.

Позже он и сам удивлялся, как ему везло, снаряды, урча, зарывались то под кормой катера, то у самого борта, обдавая судно шквалами водяной пыли, хлопьями пены, шумной и хлесткой круговертью дождя. Они вырвались из-под обстрела невредимыми, передали раненых на берег и снова ушли на задание. И многие из тех счастливо спасенных постепенно забылись, а другие умерли от ран, но санитарка выжила и, оказывается, помнила его. Больше того, надеялась встретить. И встретила, и узнала.

— Благодарствую за добрую память, — от души сказал ей Елизар Саввич. — Много воды утекло, и то, что пережито, — не забыто. Все же, замечу откровенно, я первый вас не узнал бы.

Она невесело улыбнулась:

— Мне было восемнадцать, а теперь сорок семь…

Они помолчали. Потом он сказал:

— Я и сам в другой раз на свою прежнюю карточку гляну и вроде бы не узнаю. Что ж, время — оно и камни шлифует… А вы, любопытствую, по каким у нас делам?

Женщина сделала шаг к Лаврику и легким движением руки пригладила его жесткую челку:

— Внучек у вас, вижу, паренек бойкий и собранный. Вон как насторожился. Ох, и любит же деда! А дела у меня, конечно, добрые, мы с вами и под Керчью за добрые дела сражались и теперь свою линию продолжаем. Значит, такие мы и есть. Я строю жилые дома, вокзалы, магазины, клубы… Вот и здесь осматриваю площадку.

— Серьезная амплитуда! — с почтительностью отметил боцман. — Видимо, не просто по высоким сферам шагать? Что ж, очень рад пригласить в мои хоромы… Правда, хорома у меня с Лавриком одна, но изба красна не углами — пирогами.

Пирогов у Елизара Саввича в «каюте», конечно, не оказалось, однако он проявил хозяйственную расторопность, и уже через несколько минут на сковородке шипела аппетитная глазунья, поблескивал жиром отборный вяленый рыбец и празднично возвышался старинный семейный графин, долговечный свидетель торжественных оказий, полный темного берлинского вина.

Не пропустили события и соседи — заглянул один… другой… третий, потом кто-то из них быстренько доставил «подкрепление», и получился вполне достаточный, а главное — веселый ужин.

В ходе дружеского разговора, когда уже вспомнили о трудных, ставших давними, боевых делах под Керчью и коснулись дальнейших, тоже нелегких житейских дорог, Елизар Саввич обратился к Елене Михайловне (так звали гостью) с вопросом, который еще в минуту встречи заинтересовал его и даже немного обеспокоил.

— Дело ваше крупного калибра и большой мозговитости, — сказал он. — И, понятно, большая задача большого простора требует. А где тут, на Слободке, такой простор, если похожа она, как люди говорят, на муравейник? Между тем вы, помнится, сказали, будто площадку высматриваете?

— Верно, — беззаботно подтвердила гостья. — И здесь, прежде, чем строить, придется сносить.

Все за столом притихли, а Елизар Саввич спросил негромко:

— Стало быть, часть нашей Слободки… долой?

Женщина кивнула и улыбнулась.

— А что тут по частям размеривать? Все эти завалюшки, всю гниль — под метлу!

Некоторое время все молчали, и Лаврик приметил, что веселое лицо Елены Михайловны сделалось серьезным, даже строгим. Сложив на столе тяжелые, узловатые руки, Елизар Саввич хрустнул пальцами.

— Это просто сказать… «под метлу».

Голос Елены Михайловны стал словно бы глуше, а глаза темнее.

— Что, вам жаль этой разнесчастной Слободки?

— Я здесь родился, — сказал Елизар Саввич.

Она спокойно смотрела ему в лицо.

— Я родилась на Собачеевке, в землянке. Был в старой Горловке такой район землянок и лачуг. Когда ее убирали, я плакала… и многие плакали…

Боцман тихо вздохнул:

— То-то!

— От радости, — сказала Елена Михайловна.

Соседи беспокойно передвинулись у стола, а Елизар Саввич крякнул и заметил неопределенно:

— С одной стороны, оно, может, и верно, а все-таки разница имеется.

Она с готовностью согласилась:

— Безусловно, имеется. Горловка — в глубинке, а вы рядом с портом, у всего мира на виду. Шутка ли, ворота Донбасса! И к чему, скажите, у этих внушительных ворот куча глины да мусора?

— Позволено будет заметить, — откликнулся молчаливый Стратон Петрович, — здесь у нас не только глина и мусор. Здесь — люди.

— Ради них мы и уберем мусор, — спокойно сказала гостья.

Он почему-то развеселился:

— А нас куда же… в новые дома?

— И все это произойдет быстрее, чем вы ожидаете.

— Что на это скажешь? — усмехнулся Стратон Петрович, доливая стаканы. — Ничего на это не скажешь. Хорошие слова!

Соседи дружно рассмеялись, а гостья задумалась, притихла. Елизара Саввича это озаботило.

— Хватит нам про Слободку, — предложил он. — Сколько про нее говорено? Она между тем как стояла, так и стоит, а люди приходят и уходят. Мне, Елена Михайловна, и верится, и не верится, что та молоденькая санитарка — вы. Первая наша встреча была — на счастье, быть может, вторая — тоже?

Гостья вскинула голову, и взгляд ее серых глаз, ясных и строгих, стал теплее.

— Хорошо, если бы так! Мне, откровенно говоря, в это верится. И есть основания…

— Простите, какие основания? — снова насторожился Стратон Петрович и привстал из-за стола.

— Оставь ты… — шепнул ему боцман.

— Основания надеяться, — негромко, отчетливо произнесла она, — что скоро мы вместе отпразднуем и последний день Слободки, и первый день новоселья.

— За это спасибо вам, товарищ, до небес! — отозвался кто-то из соседей. — Подавайте бульдозеры, встретим с цветами. Только сначала, правда, не мешало бы построить дома.

Лаврику нравилось, что все в тот вечер были веселы. Он тоже, вместе с другими, провожал Елену Михайловну к автобусу. Оба дедушки дорогой шутили и смеялись, но когда автобус ушел, оба опечалились, и на обратном пути Стратон Петрович отстал. Широко шагая рядом с Елизаром Саввичем, крепко держась за его грубую, теплую, милую руку, Лаврик тихонько спросил:

— Дед, почему тебе стало скучно?

Елизар Саввич задумался и не ответил, но Лаврик был настойчив и повторил вопрос:

— Может, ты скажешь, дед, что тебе не скучно?

И дедушка остановился, посмотрел на море, виновато кивнул.

— Это, маленький, случается. Не часто, но бывает. Вон, видишь, звездочка полетела? Она уже совсем на излете… Да, уже и погасла. Я невольно, дружок, оглянулся на жизнь. Будто вчера ту девочку-санитарку из-за борта на катер перебросил, вижу, как мечется она, раненая, на палубе… А это, понимаешь ли, было годы… десятилетия назад! Мне, Лаврик, некогда замечать их, годы, все занят и занят, а звездочка, мальчик, на излете… Сколько ей осталось, звездочке?

Мальчик прижался щекой к его руке.

— Не надо, дед, скучать. Ну и что ж, если упала звездочка. Вон сколько их на небе, не сосчитаешь!

Примерно через неделю после этой памятной встречи Елена Михайловна снова навестила Слободку и «каюту» боцмана и была уже не одна — с мужем, седым полковником. Принесли они Лаврику большую книжку с картинками про Робинзона, да такую забавную, что и Елизар Саввич незаметно увлекся.