Позднее он улучил минуту, когда Хлебников сидел на крылечке один, тронул его за плечо, указал глазами на водосточную канаву.

— Что вы хотите? — негромко спросил штурман.

Мур оглянулся по сторонам, наклонился, зашептал торопливо:

— Канава проходит под забором… Немного углубить ее и можно бежать.

Удивленный Хлебников привстал с крылечка:

— И это вы говорите?.. Вы собираетесь бежать?

— Нет… Но вы собирались.

— Ах, вот что! Вы даете нам добрый совет? Спасибо, мичман. Только совет этот запоздалый. Никто из наших уже не помышляет о бегстве.

Мичман смотрел на Хлебникова испытующе. На нежном холеном лице его проступали багровые пятна.

— Вы ошибаетесь, если думаете, что я не разделяю общей участи. Но сам я надломлен, понимаете? Я не хочу быть обузой в пути. Я останусь и сделаю все, чтобы сбить японцев с вашей дороги. Это — жертва. Я готов пожертвовать собой.

Хлебников тихо засмеялся.

— Не нужно, мичман. Я, например, вашей жертвы не принимаю. — Он посмотрел на Мура насмешливо, в упор. — И сам не хочу стать жертвой ваших замыслов, мичман.

Мур вздрогнул.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я уже сказал: о бегстве никто из наших больше не помышляет. Вы подали, мичман, достойный пример благоразумия: мы будем ждать решения своей судьбы.

Их разговор прервал Теске. Он находился где-то неподалеку, наверное, за выступом коридора, и, возможно, слышал и предложение Мура и ответ Хлебникова. Теперь он остановился перед ними, широко расставив ноги, знающе, хитро улыбаясь.

— Я снова был в замке, господа. В последнее время я бываю в замке почти ежедневно. Интересная новость! Но только под полнейшим секретом…

«К чему он клонит? — подумал Хлебников. — Наверное, какая-то ловушка».

Теске казался удивленным:

— Однако, я вижу, вы не проявляете особого интереса. Что ж, я могу промолчать. Для меня даже лучше, если я промолчу.

Мур вскочил со ступеньки и припал на колено, низко опустив голову.

— Я прошу вас… Мы очень просим, наш добрый друг. Ведь вам известно, что мы умеем хранить секреты!

Таинственно улыбаясь, Теске присел на ступеньку. Мур остался на прежнем месте, с низко опущенной головой.

— И снова разговор у буниоса был о вас… Столица вторично распорядилась содержать вас под строгим надзором, а встреченные русские корабли и их команды беспощадно уничтожать.

«Нет, он не слышал, о чем говорил я с Муром, — подумал Хлебников облегченно. — Однако, быть может, это лишь вступление? Что скажет он еще?»

Помолчав, штурман спросил;

— Но ведь это же неизбежная война?

— Похоже на то, — равнодушно молвил Теске.

— И русские нисколько не будут виноваты в кровопролитии.

— Война не будет продолжаться вечно, — заметил японец. — Когда-нибудь она прекратится. Тогда, возможно, вас отпустят домой.

— Мы можем только благодарить наших японских друзей, — вмешался Мур. — Да, благодаря им мы не будем участниками кровопролития. Мы проведем время войны в прекрасной, культурной стране. По крайней мере, я все равно не поднял бы руку ни на одного из японских солдат или моряков…

Теске взглянул на него и отвернулся.

— Это не имело бы особого значения.

Молодой японец вскоре ушел, как всегда, довольный собой, сказав, что в замке его ждет буниос… ждет буниос! Он становился все более комичным в своей самоуверенности, этот незначительный губернаторский служка. Хлебников возвратился в помещение, решив не терять, по возможности, из вида Мура. Некоторое врем он наблюдал за ним сквозь прорезь окна, Заметив Алексея, который вышел во дворик подышать свежим воздухом, мичман поспешно встал, почти подбежал к нему и отвел в дальний угол, за лужу, что здесь именовалась озером, за чахлые стебли тростника, и долго о чем-то говорил, поминутно оглядываясь по сторонам. Хлебников понял: отщепенец и предатель убеждал Алексея стать на такой же путь.

Вечером штурман рассказал товарищам о своем разговоре с Теске и с Муром и о том, что Мур долго уговаривал в чем-то Алексея.

— А где же Алексей? — оглядываясь, спросил Головнин.

Шкаев кивнул на клетушку Мура:

— И сейчас шепчутся о чем-то…

— Ясно, — сказал капитан, хмурясь, — Но разберемся в наших делах спокойно и по порядку. Что главное в наших обстоятельствах сегодня? Главное — это японские угрозы. Хорошо, что Теске снова проболтался. Но откуда могла появиться у японских военачальников такая самоуверенность и наглость? Очевидно, они какими-то путями узнали, что с пособиями Охотского порта сделать что-либо серьезное против их флота невозможно. Для того чтобы японцы получили хороший урок, нужна сильная экспедиция из Балтийского моря. Однако наш флот связан действиями против Англии и о такой экспедиции сейчас не может быть и речи. А время между тем идет… К одним событиям привыкают, другие — забываются. Разве не могут забыть в Петербурге, каким бесчестным обманом были мы пленены? Да и стало ли известно в далекой столице все это происшествие со всеми его подробностями? Скажу откровенно: у меня больше надежд на Рикорда, на Рудакова, на славный экипаж «Дианы», да, в десять раз большая надежда, чем на петербургских вельмож. Наши товарищи не забыли о нас, конечно… Я верю, они придут, и уже скоро придут к японским берегам. И снова прежнее положение: что сможет сделать горстка храбрецов против многочисленной армии и флота Японии? Ведь это уже не Кунасири! Это — сама Япония. А с приходом русских кораблей наша стража удесятерится. Тогда невозможно будет даже помыслить о бегстве. Значит, нужно решиться только теперь…

Моряки молчали. Капитан смотрел на слабый огонек камелька: в гаснущих разломах жара ему рисовались далекие камчатские сопки. Из коридора доносились неторопливые и словно осторожные шаги караульного.

— А как же быть с Муром и Алексеем? — напомнил Хлебников.

Капитан безразлично повел рукой.

— Это подробность. Вывод прост и ясен: всячески опасаться Мура, всячески! Теперь придется опасаться и Алексея. Он все время колеблется, не знает, чью сторону следует принять. С такими людьми не идут на решительные дела. — Он внимательно всмотрелся в лица товарищей. — Вот что важно для меня узнать… Именно сейчас важно: кто согласен вместе со мной, не медля, бежать из плена?

Хлебников произнес негромко, уверенно:

— Я с вами, капитан…

Шкаев порывисто привстал со скамьи.

— Все мы…

— Готовимся и при первой возможности уходим, — сказал Головнин. Он улыбнулся.

С этого вечера шестеро моряков пристально наблюдали за Муром и Алексеем. Но наблюдали не только они. Казавшийся равнодушным к их долгим вечерним разговорам у камелька, назойливо искавший общества японцев, Мур тоже неусыпно следил за капитаном, штурманом и матросами… Притворяясь спящим, он напряженно прислушивался к их негромким отрывочным беседам, а когда, случалось, оставался в помещении один, торопливо обыскивал их постели. Он старался найти вещественные улики и доказать японцам, что эти шестеро готовились бежать. Нет, он не поверил Хлебникову, будто вся группа больше не помышляла о бегстве. Он знал, не таков Головнин, чтобы смириться, а матросы по-прежнему были верны своему капитану.

Что так притягивало их к Василию Головнину? Привычка и дисциплина? Но разве сам он, мичман Мур, успешно дослужившийся до этого обер-офицерского чина в русском флоте и уже готовившийся к производству в лейтенанты, разве не знал он, что такое дисциплина?

Возможно, матросы испытывали к своему капитану чувство сыновней привязанности и доверия, так как Головнин при любых обстоятельствах оставался приветливым, ласковым, добрым?

Нет, это нисколько не было похоже на Головнина. Видывал Мур его в гневе, видывал и знал, что больше всего на свете капитан не терпел проявления трусости, растерянности, равнодушия к службе.

В этих тоскливых раздумьях в одиночестве мичман все чаще останавливался на мысли, которая и раздражала и отпугивала его. Страшило само это слово: верность. Они были верны своему капитану потому, что везде и всегда он оставался верен родине.