Васильков удивленно вскинул голову и, словно призывая свидетелей, осмотрелся.

— О! — произнес он тихо и удивленно. — Значит, заякорило? Ну, что ж, дай бог… Я — за семейную жизнь. Был, знаешь, в древности такой поэт — Гораций. Все время воспевал он прелести семейной жизни, но сам оставался принципиальным холостяком. Скажу тебе по-свойски, я — не Гораций… Но принципы его достойны внимания.

Он, видимо, понял, что Шаповалов не намерен ни разговаривать с ним, ни, тем более, смеяться его остротам. С обычной легкостью меняя и выражение лица, и тон, становясь серьезным, Васильков сказал:

— О том, что тогда случилось, капитану Волкову известно. Я рассказал ему сам.

Он повернулся и пошел на корму, подергивая плечами, насвистывая веселую песенку. Игнат провожал его удивленным взглядом: ни в чем не изменился Васильков. Он жил шутя.

Ночью катер прибыл к месту аварии парохода. Судно лежало в сорока метрах от берега, на каменистой, заиленной гряде. С моря его почти невозможно было отличить от близких скал, — черный, сумрачный силуэт вырос в ту минуту, когда катер подошел вплотную к неподвижному кораблю.

На берегу услышали рокот катерной машины, хотя эту последнюю сотню метров Васильков вел свое малое судно очень осторожно, на самом малом ходу, так что можно было подумать: смутная тень берега отступает все дальше и дальше.

Шаркая по палубе башмаками, легко проскользнув сквозь толпу, матросы подбежали к борту и выбросили пеньковые кранцы. Катер мягко прижался к черной железной стене корабля. Сверху, откуда-то из глубины ночи, простуженный голос спросил:

— Прибыли?.. Без потерь?..

Васильков ответил беззаботно:

— Кроме выкуренных папирос… Как вам живется тут на «приколе»?

Игнат подумал недружелюбно: штурман рисуется перед пассажирами.

Сверху ответили то ли насмешливо, то ли недовольно:

— А вот поживете — увидите! Противник на самом берегу. Днем, словно играя, постреливает из пистолетов.

Над мачтами судна ярким, белым пламенем взметнулась ракета, взметнулась и повисла, как будто зацепилась легким, пушистым хвостом за сбитую рею. В молочном свете, хлынувшем на берег, Игнат увидел только зубчатый мыс вдали, а впереди, несколько в стороне, лохматые космы водорослей, лениво качаемых волной. Там были камни, вторая, почти достигающая поверхности моря гряда. Как это случается нередко, что в минуты опасности или тревоги непрошенно приходят самые неуместные мысли, так было теперь и с ним: он с интересом уставился на эти камни, думая, заранее зная, что там наверняка, нагулянный, нетревоженный, кишмя кишит бычок. И лишь позже, когда с берега, будто спросонья, будто в предчувствии невидимой опасности, гаркнула раз, другой очередь пулемета, обрывок очереди, по десять-пятнадцать выстрелов, слитых, как рычание пса, и что-то звонко защелкало о железо борта, — Шаповалов вспомнил, где он, что и кто с ним, и ощупал письмо на груди, под бушлатом, письмо, которое так неожиданно завело его под этот огонь.

Мысленно послал он вражеских пулеметчиков ко всем чертям, а себе сказал, подумав, что ведь, оказывается, ему выпадает особая здесь роль, — он здесь единственный представитель крейсера, прославленного в боях.

Теперь он стал смотреть на берег, на дальний мыс, слегка как будто покачивающийся от волнистого света ракеты. Там ничего нельзя было рассмотреть, а эта, близкая часть скалистого побережья с катера не была видна, ее закрывал корпус корабля. Поэтому и немцы не видели катера, а стреляли, наверное, для острастки, хотя, возможно, они услышали ритмичный шум машины, донесшийся через прибой.

Ракета вскоре погасла, и наверху, на корме корабля, снова зазвучали негромкие голоса, потом стало слышно, как развернулся, спадая вниз, шторм-трап.

Игнат поднялся на судно вторым, вслед за Васильковым, ткнулся лицом в чью-то руку, в плечо, выпрямился, спросил тихо:

— Мне капитана порта Волкова. Срочное поручение с крейсера… Где его можно видеть?

Человек, от которого сильно несло йодоформом, сказал устало:

— Пройдите в кают-компанию… Там как раз заседает штаб.

В кают-компании, куда Шаповалов добрался наощупь, поминутно спотыкаясь на темных палубах незнакомого корабля, у стола, слабо освещенного масляной плошкой, сидели шесть человек. Он не увидел здесь Волкова. Люди, сидевшие за столом, мало походили на моряков, за исключением одного, в полосатой тельняшке, с темной татуировкой на кистях рук, да и тот, — подумал Шаповалов, — как будто из фильма «Остров сокровищ» сошел. Одеты они были в какие-то беспорядочные лохмотья, на головах повязки с причудливой бахромой, лица сплошь измазаны сажей.

Могучего телосложения, совершенно голый человек, прикрывший плечи чем-то наподобие горжетки, медленно обернулся к Шаповалову и, показывая чистые, очень белые зубы, спросил:

— Каким это ветром… братишка? Вот чудо-чудеса! Или боевой корабль поблизости?

Шаповалов доложил о причине своего прибытия. Черные люди за столом многозначительно переглянулись: быть может, они подумали, что крейсер действительно находится близко, но матрос не имеет права об этом говорить? Широкоплечий толстяк сказал, вставая:

— Вы нашему виду, пожалуйста, не удивляйтесь. Ошпарены все, обожжены… Он, стерва, скинул на нас сто восемнадцать бомб! Пробоина в районе переборки трюма номер два и машинного отделения… Попадание в трюм номер четыре… Пробоины в корпусе… Сколько? Не сосчитать… А главное — машину повредило, порвало паротрубопровод. Сами понимаете, тут не до коверкотов…

Он подал руку:

— Будем знакомы. Я — старпом Вежелев, Демьян Иваныч. А это — старший механик. А это — боцман. И машинисты. Итак, вам к Волкову? Я вас провожу.

— Где капитан Волков? — спросил Игнат.

Вежелев ответил совершенно спокойно:

— Вам не сказали? Волков на берегу.

Шаповалов подумал, что голый толстяк Вежелев шутит.

— Но ведь на берегу противник. Нам сообщили об этом, едва мы пришли.

Люди за столом сидели неподвижно; усатый механик молча смотрел на разостланную перед ним схему корабля, густо покрытую жирными пятнами. Шаповалов понял: теперь они ждут, когда он уйдет, — время дорого, некогда объяснять, все и так ясно. Он уже сделал шаг к двери, но Вежелев остановил его коротким движением руки.

— Обстановка такая: мы занимаем малый клочок берега на скалах. Это очень маленький кусочек: метров пятьдесят в глубину. Нас не легко оттуда выбить — они уже потеряли добрых три дюжины солдат. Если мы их выпустим на самый берег, тогда по палубе и ползком не проберешься. Пока они вынуждены обстреливать нас с дальнего склона. До сих пор они не применяли артиллерии, и это понятно — корабль фактически в их руках. Груз — снаряды. Впрочем, им это неизвестно, для них, как видно, важен любой трофей.

Он оглянулся на свой молчаливый штаб. Усатый механик по-прежнему разглаживал ладонью схему. Машинист в тельняшке неторопливо скручивал папиросу.

— Да, — повторил Вежелев. — Корабль фактически в их руках.

— И никакой надежды? — спросил Шаповалов, удивленный и озадаченный его равнодушным спокойствием. — Никаких шансов? Вы так думаете?

Вежелев протянул руку, взял изо рта машиниста папиросу, затянулся, возвратил.

— Мы думаем иначе. Мы надеемся вырваться, уйти. Если успеем починить машину.

— А если не успеете?.. Если они пойдут в атаку? Они ведь понимают, что здесь не спят…

Он стоял в двух шагах от Игната; сейчас, когда кто-то из сидящих за столом прибавил в плошке огня, Шаповалов заметил: у Вежелева детские, улыбчивые губы и ясные голубые глаза.

— Атаки мы ждем каждую минуту. Потому Волков и на берегу. Силы не равные, конечно. Половина команды перебита. Что ж… Мы пустим их на корабль.

И Шаповалову снова почудилось: штурман смеется, не просто, а издевательски смеется над ним. Но Вежелев заключил с улыбкой:

— Да, пустим и взорвемся. Пусть идут. По предложению кочегаров вся команда уже подписала это решение. У нас кочегары — все коммунисты, — огонь ребята… да и остальные не подкачают. Милости просим — пускай идут. — Он засмеялся, дрогнув могучими плечами. — Долго тут будет вонять жареным фашистом!..