Можно было подумать, что надолго прощаются они с друзьями, так шумны были проводы, начатые еще в открытом море, хотя прощались они только на четыре дня.
Ровно через четверо суток, в два часа пополудни, здесь же, на рейде, крейсер возьмет их на борт. Так сказал командир. Этот краткий отпуск был особой наградой. После ранений, полученных под Севастополем, и Шаповалов, и Гаевой пожелали остаться на корабле. Давно, очень давно были они на берегу. Неведомо, как это дошло до командира, что именно в Туапсе им обоим очень хотелось бы погостить. Он спросил у Гаевого:
— Кто у вас на берегу?
Гаевой ответил:
— Жена, дочь…
— А у вас, Шаповалов?
Вопрос для Игната был слишком неожиданным. Кто у него был на этом берегу? Никого… Почти никого. Но в неспокойной, дальней дороге не раз думал он об этом городке, о тихом переулке, серебряном от листвы тополей. Он не мог назвать ни жену, ни невесту. Была здесь девушка, которую хотел он видеть или только узнать о ней: жива ли? Он ничего не сказал, и командир не повторил вопроса.
— Разрешаю четверо суток отпуска. Двенадцатого — ровно в два — быть здесь. На рейде…
Позже Гаевой говорил:
— Глянул я на тебя, Игнат, и жалко стало. Чего так теряться? Ну, сказал бы, жена…
— Понимаешь, Григорий, врать не люблю. А еще Чаусову врать. Нет…
Гаевой засмеялся; густые, цвета проса веснушки задрожали на его вздернутом задорном носу.
— А ведь он понял… Все равно понял: кто-то есть у тебя! Ждет какая-то заноза…
Игнат посмотрел на него в раздумье.
— Не знаю. Нет, она не ждет.
В последние минуты, когда шлюпка уже покачивалась у борта и громыхнул, разворачиваясь над синей волной шторм-трап, Шаповалова позвали к командиру. Он удивился: что же случилось? Может быть, отпуск отменен? Собираясь на берег, он вместе с товарищами шутил и смеялся, не догадываясь, какая сила влечет его туда, в тополевый переулок. Лишь сейчас он понял, как важно для него навестить знакомый беленький домик в густом саду, и почти испугался: а что если отпуск действительно отменен? У двери командирской каюты он невольно замедлил шаги, остановился. Откуда-то снизу донеслись веселые голоса. Игнат оглянулся — легкая, шарового цвета шлюпка двигалась вдоль борта корабля; в шлюпке, раскачиваясь на длинных ногах, размахивая бескозыркой, сидел Гаевой. «Уходят, — подумал Игнат. — Почему же они уходят без меня?» Дверь каюты открылась, и командир шагнул через порог, еще не замечая Игната, на ходу просматривая адрес на конверте.
— Вот, кстати, Шаповалов! — сказал он, подавая конверт. — Маленькое поручение… Думаю, оно не особенно вас отвлечет… Вы знаете капитана порта?
— Волкова? — спросил Игнат. — Сергея Петровича? Конечно, знаю…
— Передайте ему это письмо.
Шаповалов принял пакет. Почему-то ему показалось: командир улыбался, едва приметно, только глазами.
— Я сам разрешил вам четырехдневный отпуск, — сказал Чаусов. — И мне неудобно загружать вас поручениями… Но это дело на пять минут: будете идти мимо Управления порта и отдадите письмо…
— Есть, передать письмо, — повторил Шаповалов, и ему снова почудилась в глазах командира сдержанная улыбка.
Через минуту-другую Игнат уже сидел в шлюпке, глядя на отдаляющуюся серую громадину крейсера, густым, маслянистым контуром отраженную на воде. Он думал о Чаусове, о своем командире — человеке строгом и прямом, и о его загадочной улыбке… Может быть, Чаусову и в самом деле было кое-что известно об отношениях Игната с Волковым? Он повторил это слово: «отношения», — и усмехнулся. Хороши «отношения», когда старый, просоленный морями всего мира, кривоногий, хмурый капитан перед всей командой и пассажирами теплохода «обрабатывает» матроса отборными словами и грозится выбросить его на берег в ближайшем порту! Именно эти «отношения» между ними сохранились. Если бы тогда, в апреле сорок первого года, Волков не был назначен капитаном порта — Шаповалову пришлось бы спешно покинуть теплоход… Позже они встречались три или четыре раза, но хороши были и эти встречи! — капитан выпроводил Игната со двора. Он сказал на прощанье не очень-то приветливую фразу:
— Постарайтесь забыть этот адрес, молодой человек… Иначе советую запастись костылями…
Но, как нередко случается в жизни, именно этот адрес был дорог Игнату: здесь жила она.
Он думал о ней в дороге. Каждый раз, возвратись из рейса, искал повода для встречи. Однажды он принес ей в подарок пеструю турецкую шаль, самую яркую из всех, какие видел на стамбульском базаре.
Нина с удивлением рассматривала диковинных шелковых петухов и крокодилов, а потом спросила:
— Зачем это?
— Это для вас, — сказал Игнат.
Она засмеялась и шаль, конечно, не взяла. Впервые приметил он что-то новое в ее взгляде: стал он задумчивее, удивленней, а потом, неожиданно и непонятно, сделался строгим, почти злым.
Через несколько минут они расстались, и Шаповалов долго бродил по берегу, комкая мягкую, нежную ткань, не зная, как избавиться от этой злополучной шали.
С дороги он написал ей четыре письма, но ответа не получил.
…Впервые они встретились на теплоходе, звездным весенним вечером, на подходе к берегу Сухуми, усеянному огнями… Хороши они были, эти вечера на Черноморье, — лунный, светящийся изнутри простор, черные глыбы гор, похожие на тучи, очерченные золотой каймой; воздух, настоянный на кипарисе; и тихий говор, и песни баяна, доносящиеся с палубы, грусть о неизведанной ласке, смутное волнение и тревога.
В девятнадцать лет, когда всем существом ощущаешь радость жизни, когда зовут и тревожат дальние дороги, — многое в эти годы кажется легко достижимым и простым. И не думал Игнат, что в полной жизни его, молодой и веселой, вдруг будет недоставать чего-то… Этих рук… губ… глаз.
Случай был самый обыкновенный, как миллионы подобных случаев, но человек живет один раз, и ничего не повторяется в жизни.
Он стоял на вахте у штурвала «Абхазии», так же, как вчера, как месяц назад, и смотрел на берег, мерцающий и льющийся огнями. Дверь рубки была открыта: с палубы доносился приглушенный напев баяна. Кто-то из пассажиров остановился у двери, и вахтенный даже не оглянулся — любопытных пассажиров всегда хватало на корабле.
Девичий голос, как будто давно знакомый, спросил:
— Вы стоите английскую вахту? Два часа?..
— Нет, — сказал Игнат. — Мы стоим русскую вахту.
Девушка засмеялась.
— А какая разница?
— А очень простая, — сказал Игнат. — Английские вахты у англичан.
Она, по-видимому, не ожидала такого ответа, а ему было приятно так вот, вежливо, обрезать эту много знающую пассажирку. И опять он не взглянул на нее. Помолчав, она сказала:
— Я с детства увлекаюсь морем… — Он усмехнулся: «Уж эти туристы!»— Так интересно в дороге… все время в дороге, на корабле… Ведь правда?
— Ужасно интересно, — насмешливо ответил Игнат.
— Я изучаю морское дело… Как вижу, вы бывалый моряк. Давно уже плаваете?
— Порядком.
— А сколько?
— С четырнадцати лет…
— Значит, шесть лет? Не меньше?
Она не ошиблась.
— Ну, за такое время университет кончают…
— На море еще быстрее, — заметил Игнат.
— Скажите мне, что это значит: кроткая вода?
— Какая? — переспросил Шаповалов. — Кроткая?
— Ладно. Не знаете. Тогда объясните, это уж вам известно, что это за выражение, в лоциях оно встречается: возраст прилива?
И снова Шаповалов не смог ответить.
— А стоячие волны? Сейшами их еще называют?
Он расслышал в ее голосе улыбку.
— Тоже не помните? Удивительно! Такие звучные названия: кроткая вода… возраст прилива… Или, скажем, «морской медведь»… Это также волна. Может быть, приходилось вам видеть на Балтике? Море спокойное, тихое, и вдруг — поднимется вал метра в два высотой и с гулом идет на берег…
— Не слышал, — сказал Игнат, забыв свою степенность бывалого моряка. — А отчего же это бывает?
— Дело простое: от возмущений атмосферы. Смерч… Гроза. Но есть и сказки об этом. Для маленьких. Хотите, расскажу?
