Ночь сменяет день, день опять ночь — чередуются следователи, [182] а несчастному ни минуты покоя: окрики, угрозы, требования сознаться, побои. В конце концов обессиленный человек признается во всех смертных грехах — лишь бы поспать или избавиться от пыток...

Чжэнфын преследует вполне четкую цель — бюрократизацию партии, когда активность каждого коммуниста будет сведена к нулю. В партии утверждается не строгая дисциплина единомышленников, спаянных великой целью, а покорность, основанная на страхе. Страх, страх и страх — вот нынешняя яньаньская обстановка.

* * *

Каншэновские сотрудники настолько жестоки и беспощадны, что даже не останавливаются перед арестами беременных женщин. Поневоле начинаешь интересоваться, что это за типы?

Не надо обладать особой проницательностью, чтобы подметить нечто общее, так сказать, родственное в их натурах. И это общее — жизненная философия, примитивная и грубая, как пинок ногой. Всех их отличает стремление сделать карьеру и чаще всего без всяких на то личных заслуг. Любопытно, что именно личности неразвитые, посредственные, развращенные или в чем-то неполноценные предпочитают службу в карательных органах. Готовность к насилиям и казням, лжесвидетельствам и доносам обеспечивает им если не быстрое выдвижение, то уж во всяком случае существование без нужды. Подлость тщеславна и больше чем что-либо другое мечтает о сытости и удовольствиях.

2 августа

Город негласно переведен на осадное положение. Все учреждения, учебные заведения обнесены заборами. В воротах караулы. Под страхом ареста семейным свидания категорически запрещены. Беседа двух человек наедине тоже связана с откровенным риском.

«Разоблаченным» из-за нехватки камер в тюрьме отдано распоряжение оставаться по местам службы.

Связь между организациями осуществляется нарочными из ведомства Кан Шэна.

Повсюду «перевоспитание разоблаченных» и жаркая обработка тех, кто на очереди. По признанию Мао Цзэ-дуна, этому делу он придает «исключительное значение». [183]

Деятельность высших яньаньских партийных и советских органов зависит от настроения Мао Цзэ-дуна. Если он устает, то всякая работа, совещания, даже важные доклады отменяются.

6 августа

На Родине радостное новшество — артиллерийский салют в ознаменование побед нашей Красной Армии. Вчера Москва салютовала в честь освобождения Орла и Белгорода.

* * *

Лю Шао-ци не без ведома Мао Цзэ-дуна тасует состав высших органов КПК.

В аппарате Кан Шэна «созналось» в шпионаже 80% сотрудников.

Ночами в городе и его окрестностях погребальная тишина: ни голоса, ни смеха, ни огонька.

Сейчас я выходил из пещеры, смотрел на долину — глухая непроницаемая ночь. Из Дабяньгоу не слышны шаги и перекличка караулов, но все яньаньские дороги патрулируются...

7 августа

Южин решительно настаивает на отъезде. Мысль о возвращении на родину целиком занимает его. Он считает, что здесь ему делать нечего. И не видит здесь ничего интересного. Он рвется на фронт.

Работаю над циклом очерков по истории КПК, зарождению и развитию Красной армии Китая, обобщаю материалы по экономике и географии Особого района. Все это очень интересно и по-настоящему увлекает. Кроме того, позволяет хоть как-то отвлечься от жестокостей и глупостей чжэнфына.

В отдельных вопросах для восстановления исторического прошлого и прочих неясных моментов стала очевидной необходимость помощи председателя ЦК КПК или участников тех или иных событий. Кроме того, явно недостает статистического материала.

Учитывая скрытое недоброжелательство Мао Цзэ-дуна ко мне и моим товарищам, решил действовать вполне официально. Попросил Мао Цзэ-дуна принять меня.

Председатель ЦК КПК не заставил долго ждать. Однако в приглашении меня насторожила просьба прийти одному.

Принял меня Мао в знакомой комнате. Усадил в почетное кожаное кресло. Предложил чай. Улыбался, шутил. [184]

После традиционно вежливых фраз спросил, по чьей инициативе я взялся за политико-экономические исследования. Я ответил, что слишком громко называть эти очерки исследованием. Я хочу лишь пополнить свои знания, составить более глубокое представление об экономических преобразованиях, которые проводит и собирается проводить КПК. Потом я объяснил, что в партийной и исторической литературе недостаточно освещен период истории КПК с 1928 по 1938 год, особенно значение конференции в Цзуньи (ее ход, выступления делегатов и т. п.).

Мао Цзэ-дун спросил, делаю ли я это по заданию Москвы или это моя инициатива. Я снова объяснил ему, что это моя инициатива, продиктованная искренним интересом к фактам, имеющим громадное политическое и общественное значение.

Мао кивнул, встал и долго расхаживал. Потом сказал: «Ладно. Я на себя возьму освещение основных вопросов. Тут, пожалуй, только я и смогу помочь. Ладно, ладно...» Он предложил тут же приступить к работе.

Я достал свой блокнот, не успел толком устроиться за столом, как он начал диктовать. Чувствуется привычка Мао к приказам, диктовкам...

Я записал за ним план работы, отправные пункты.

Работать Мао умеет. Уже через десять минут он читал мне настоящую лекцию о том, что именно главное в данном исследовании и чего следует избегать.

Я было заикнулся о своем плане, но он даже не захотел и слышать о нем.

Смысл всех его доводов следующий: «Я основной участник и свидетель данных событий и судить мне».

Потом Мао выдвинул условие, которое соблюсти необходимо: готовое исследование он должен прочитать и поставить везде подписи, так сказать, придать таким образом работе достоверность, повысить ее значимость. Короче, я должен писать строго под контролем, иначе он откажется давать мне объяснения, помогать и т. п.

Все это выглядело в достаточной мере ребячливо, но делать было нечего и я согласился.

Вопрос о партии, ее развитии, идейных столкновениях в партии и т. д. будет контролировать сам председатель ЦК КПК, лишь от него я смогу получить факты и объяснения фактам. Тут Мао в категорической форме заявил, что я не должен пробовать выяснять данные вопросы у кого-либо другого. Он сказал даже, что предупредит всех, чтобы товарищи не консультировали меня без его санкции. [185]

Вот это уже было не забавно. Характер отношений в руководстве КПК предстал передо мной в обнаженном виде. Жесткое подчинение всех власти председателя ЦК КПК.

О зарождении, развитии Красной армии Китая председатель ЦК КПК предложил просто прослушать лекцию, которую он прочтет для меня. Какие-либо другие источники и сведения он безапелляционно квалифицировал как «некомпетентные» и «вредные». И здесь тоже всякие консультации с кем-либо были Мао просто запрещены.

Когда мы уже прощались, Мао Цзэ-дун сказал, что о наших беседах никто не должен знать. Я должен приходить один. Переводчик Алеев не нужен. Я, мол, достаточно знаю язык, чтобы все понять. «Свидетели, — сказал Мао, — только усложнят нам работу».

Но этим он не ограничился. Он стал льстить мне и в то же время намекать на то, что не доверяет моим товарищам. Я выразил удивление. Мао возразил в столь грубой и резкой форме, что я даже поначалу опешил. Мао почти кричал, убеждая меня в том, что здесь, в Яньани, доверять никому нельзя, а моим советским коллегам — тем более, они здесь чужие и т. п.! И тут же начал нахваливать руководство Коминтерна и товарища Сталина...

Но и этим председатель ЦК КПК не ограничился. На прощание он выдал очередную порцию брани в адрес Бо Гу, Ван Мина и «прочих догматиков, которые вяжут КПК по рукам и ногам перед Чан Кай-ши...» Он горячо доказывал мне, что Бо Гу и Ван Мин идейно продолжают линию Чэн Ду-сю и Ли Ли-саня, что «вдохновители догматиков непартийны по своему существу, раскольники, оппортунисты».

Лекции будут на тему: «Мао Цзэ-дун и КПК», «Мао Цзэ-дун и борьба с мелкобуржуазными течениями в КПК» и все в таком роде.

Эта полусмешная, полугорестная сцена ярко выявила ревнивое отношение Мао к вопросам престижа, заслуг, власти. Он хочет быть абсолютно правым во всем. Всегда и в будущем.