^{140}

Г. живописец!

Случившееся недавно со мною не последнее бы заняло место в картинах ваших, ежели бы представлено было вашею кистию; но от вас еще зависит то сделать. Я напишу, как могу, а вы, как Апеллес^{141} наших времен, можете вам только одному известным искусством оживить слабое мое изображение.

Недавно был я в одном доме, где хотя не более было шести персон (выключа тех, о которых обыкновенно мало в компаниях помнят, тут ли они или вышли, в коих числе и я, по несчастию, находился), однако вы согласитесь со мною, что оно было многочисленно, когда скажу вам, что состояло из двух модных барынь, трех нынешнего света господчиков и одного рифмотворца; особы, из коих каждая целого худого собрания стоит. Уже говорено было о модах, законах, новой. . ., гостином дворе, и проболтаны были целые фолианты тех отрывистых материй, о которых никак пересказать невозможно; уже стихотворческий педант толковал о необходимости купцам знать новую орфографию для подавания их счетов, без чего не могут они быть действительны, и прочитал сочинения своего несколько сот стихов, хотя и никто его не слушал; уже от бессловесия, — удивительное дело в таком собрании! — начали дамы зевать, а кавалеры, посвистывая, кобениться в креслах, как вдруг сказанным а пропо[31] один из них возбудил к беседе внимание и спросил, кто читал «Живописца»? Одна из госпож отвечала с некоторою досадою:

— И, радость, какой вздор, таки ужасно; сего дня поутру читала мне его моя девушка; чего это смотрят, я таки давно бы велела перестать писать такую пустошь.

По сем изречении замолчали, и я думал, что кончится о вас речь, признаюсь, что с прискорбностию, ибо хотел ведать мнения прочих; но г. рифмотворец почел за долг возобновить материю, сказав, что он рад всем клясться, что сочинение ваше никуда не годится, и что сам Аполлон, его искренний друг, засвидетельствовал, что вы пишете безо вкуса. До сего времени я и гласу не имеющие мои товарищи, коих было четверо, безмолвствовали, но один из них осмелился в похвалу вам сказать, что всего удивительнее то, что вы, не зная ни по-французски, ни по-немецки, следовательно, по одному природному разуму и остроте, не заимствуя от чужестранных писателей, пишете такие листочки, которые многим вкус знающим людям нравятся^{142}. Слова сии, показавшиеся мне справедливыми, возымели совсем иное действие, нежели как я чаял, и вместо того, чтоб снискать вам достойную похвалу, заставили раскаиваться после вымолвившего оные; ибо он ими сделал неучтивство даме, не согласуясь с ее мнением, и вооружил против себя стихотворца и молодых господ. Как скоро он сие выговорил, то все собрание громко захохотало; дама посмотрела на него с презрением; рифмач клялся снова, а господа, как будто сговорясь, в одно время вскричали, что листки ваши негодны.

— Ах, мой бог! — сказал один из них, — осмелиться писать, не зная по-французски!

— Сакристи![32] — вскричал другой, — это быть не может!

Сим не кончилось, они продолжали язвить насмешками своими вас и бедного человека, осмелившегося не у места сказать слово, чего нам, беднякам, и вподлинну в таких случаях делать не надобно; но француз, торгующий парижскими безделками на наши весьма действительные деньги, входом своим избавил вас от ругательства и подал время убраться домой пристыженному и осмеянному моему товарищу. Я вышел скоро за ним и, идучи, думал о происшедшем; наконец вознамерился уведомить вас, тем паче что сие и до вас касается.

Ваш доброжелатель …

^{143}

Г. живописец!

Я начинаю скучать городскою жизнию, причины тому из следующего узнаете: мне лет под тридцать; я не богат и не беден, имею или, по меньшей мере, надеюсь иметь деревню. Учился я здесь иностранным языкам, которые отчасти я разумею. Вышед из школы, вступил я в службу, познакомился с молодыми людьми, из коих иные старались вводить меня в карточную игру, другие научали всяким разным мотовствам и в скором времени сделали меня некоторого рода мотом: но, благодарение богу, несовершенным; сверх всего того природную имел я страсть к любви, которая, может быть, и была причиною, что я к другим страстям мало имел склонности. Теперь же все то переменилось, все те упражнения, кои прежде мне казались забавны, стали мне гнусны; не с такою уже горячностию смотрю и на любовь, потому что часто бывал ею обманут, хотя и сам нередко обманывал, но то и другое уже наскучило. Прежних многих друзей совсем не знаю, испытав, что дружба их основана была на каком-либо прибытке; имею токмо двух, но прямо истинных друзей, которые теперь все мое удовольствие составляют. Великие чины меня не прельщают, а доволен малым, который я имею. В таком будучи состоянии, принял я намерение, сыскав хотя беднейшую, но добродетельнейшую девицу, жениться на ней с позволения тех, коим я должен своею жизнию, и уехать в деревню; тамо остальные дни своея жизни препровождать буду в тишине и покое. Четыре время года подавать мне будут разные упражнения и пользы. По утрам буду на поклон ходить к своим токмо полям; вечерние же собрания составлять будет малая моя семья, а переписка с друзьями приятное и полезное будет мое отдохновение. Описав теперь подробно все мои мысли, прошу вас дать мне знать, каковым вы почитаете принятое мое намерение; иные говорят, что я еще не в таковых летах, чтоб жить в деревне; другие, что стыдно быть молодому человеку в отставке; вы, государь мой, что мне скажете? Нетерпеливо ожидая вашего ответа, остаюсь всегдашним вашим доброжелателем и покорным слугою.

Прежнее ваше поведение было худо, исправление полезно, а намерение похвально; по малой мере мне так это кажется. Но исполните сие не прежде, как испытав себя, будете ли вы любить свою жену и не оставите ли ее, последуя моде. В отставке молодому человеку быть не стыдно, лишь бы только был таковой человек и себе и обществу чем-нибудь полезен.

^{144}

Из Мещанской

Есть женщина лет пятидесяти: она уже двух имела мужей, но ни одного из них не любила, последуя моде. Достоинства ее следующие: дурна, глупа, упряма, расточительна, драчлива, играет в карты, пьет без просыпу, белится в день раза по два, а румянится по пяти. Она хочет замуж, но приданого ничего нет. Кто хочет жениться, тот может явиться у свах здешнего города.

Из Литейной

Змеян, человек неосновательный, ездя по городу, надседаяся кричит и увещевает, чтобы всякий помещик, ежели хорошо услужен быть хочет, был тираном своим служителям; чтоб не прощал им ни малейшей слабости; чтоб они и взора его боялись; чтоб они были голодны, наги и босы и чтоб одна жестокость содержала сих зверей в порядке и послушании. В самом деле Змеян поступает с своими рабами, как проповедует. О человечество! колико ты страждешь от безумия Змеянова! и если б все дворяне пример брали с сего чудовища, то бы не было у нас кроме мучителей и мучеников. Однако благоразумный Мирен не следует мнению Змеянову и совсем отменно с подвластными себе обходится. Ежели Мирен не наилучших в России слуг имеет, так, но крайней мере, не боится, чтоб он ими был проклинаем.

Один посредственный дворянин, но любящий свою пользу больше общественной, имел крепостного человека, преискусного миниатюрного живописца^{145}. Искусство сего живописца велико; но доходы, которые он получал за свои труды, весьма были малы. Причина тому та, что он холоп и русский человек: ибо в Москве есть обыкновение русским художникам платить гораздо меньше иностранных, хотя бы последние и меньше имели искусства; словом, доходы сего живописца, за его содержанием, весьма малый составляли оброк его помещику. Помещик, как человек благоразумный и такой, который в рассуждении своих доходов арифметику учил только до умножения, рассудил за благо сего живописца продать. Живописец купил бы сам себя, но не имел денег. Некоторый знатный господин, достойный за сие великого почтения, о том проведав и увидев его работу, купил его за 500 рубл. и избавил его от неволи, для того чтобы сему достойному художнику дать свободу. Сей господин старается, чтобы живописца приняли в Академию художеств. Ежели сие сделается, то он ему откроет путь ко снисканию счастия. Вот пример, достойный разумного, знатного и пользу общественную любящего господина! Дай бог, чтобы таковых наукам и художествам меценатов в России было побольше!