На рассвете загремели воинские бубны. Все легионы московские были в движении, и Холмский с обнаженным мечом скакал по стогнам. Народ трепетал, но собирался на Великой площади узнать судьбу свою. Там, на эшафоте, лежала секира. От Конца Славянского до места Вадимова стояли воины с блестящим оружием и с грозным видом; воеводы сидели на конях пред своими дружинами. Наконец железные запоры упали, и врата Борецких растворились: выходит Марфа в златой одежде и в белом покрывале. Старец Феодосий несет образ пред нею. Бледная, но твердая Ксения ведет ее за руку. Копья и мечи окружают их. Не видно лица Марфы; но так величаво ходила она всегда по стогнам, когда чиновники ожидали ее в совете или граждане на вече. Народ и воины соблюдали мертвое безмолвие; ужасная тишина царствовала; посадница остановилась пред домом Ярослава. Феодосий благословил ее. Она хотела обнять дочь свою, но Ксения упала; Марфа положила руку на сердце ее — знаком изъявила удовольствие и спешила на высокий эшафот — сорвала покрывало с головы своей: казалась томною, но спокойною — с любопытством посмотрела на лобное место (где разбитый образ Вадимов лежал во прахе) — взглянула на мрачное, облаками покрытое небо — с величественным унынием опустила взор свой на граждан… приближилась к орудию смерти и громко сказала народу: «Подданные Иоанна! умираю гражданкою новогородскою!..» Не стало Марфы… Многие невольно воскликнули от ужаса; другие закрыли глаза рукою. Тело посадницы одели черным покровом… Ударили в бубны — и Холмский, держа в руке хартию, стал на бывшем Вадимовом месте. Бубны умолкли… Он снял пернатый шлем с головы своей и читал громогласно следующее:
«Слава правосудию государя! Так гибнут виновники мятежа и кровопролития! Народ и бояре! не ужасайтесь: Иоанн не нарушит слова; на вас милующая десница его. Кровь Борецкой примиряет вражду единоплеменных; одна жертва, необходимая для вашего спокойствия, навеки утверждает сей союз неразрывный. Отныне предадим забвению все минувшие бедствия; отныне вся земля русская будет вашим любезным отечеством, а государь великий отцом и главою. Народ! не вольность, часто гибельная, но благоустройство, правосудие и безопасность суть три столпа гражданского счастия: Иоанн обещает их вам пред лицем бога всемогущего…»
Тут князь московский явился на высоком крыльце Ярославова дому, безоружен и с главою открытою: он взирал на граждан с любовию и положил руку на сердце. Холмский читал далее:
«Обещает России славу и благоденствие; клянется своим и всех его преемников именем, что польза народная во веки веков будет любезна и священна самодержцам российским — или да накажет бог клятвопреступника! да исчезнет род его, и новое, небом благословенное поколение да властвует на троне ко счастию людей!» [132]
Холмский надел шлем. Легионы княжеские взывали: «Слава и долголетие Иоанну!» Народ еще безмолвствовал. Заиграли на трубах — и в единое мгновение высокий эшафот разрушился. На месте его возвеялось белое знамя Иоанново, и граждане наконец воскликнули: «Слава государю российскому!»
Старец Феодосий снова удалился в пустыню и там, на берегу великого озера Ильмена, погреб тело Марфы и Ксении. Гости чужеземные вырыли для них могилу и на гробе изобразили буквы, которых смысл доныне остается тайною. Из семисот немецких граждан только пятьдесят человек пережили осаду новогородскую: они немедленно удалились во свои земли. Вечевый колокол был снят с древней башни и отвезен в Москву; народ и некоторые знаменитые граждане далеко провожали его. Они шли за ним с безмолвною горестию и слезами, как нежные дети за гробом отца своего.
К иллюстрациям
Том «Русская проза XVIII века» иллюстрирован русскими и иностранными гравюрами и акварелями XVIII — первой половины XIX века из собраний Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина и Государственного Исторического музея.
Подобранные для тома листы не являются иллюстрациями к русской прозе XVIII века в буквальном смысле слова. Это — современная ей графика, близкая по темам или стилю к основным произведениям тома.
Сочинения М. Д. Чулкова, Н. И. Новикова и Д. И. Фонвизина иллюстрированы полупрофессиональными лубками по меди работы П. Н. Чуваева и народным лубком «Карлица и карлик».
Лубки работы П. Н. Чуваева:
1. Блинщица. Сцена ухаживания барина за кухаркой.
2. «Когда жил в Казани…».
Текст под рисунком:
«1-й франт. Когда жил в Казани, бродил в сарафане, прибыл в Шую, носил козлиную шубу; ныне стал богат, ярыгам не брат, по моде убираюсь, по моде наряжаюсь, прутиком подпираюсь, в прекрасных садиках гуляю, амурные песенки попеваю, никогда не работаю, веселюся и лупяю. Какая б молодица иль хотя девица моей красоте подивится, да вот уже первая есть, хочет знакомство со мною свесть.
Она. Я красна, я пригожа, я хороша, в нарядах знаю вкус, по моде живу, со многими ложусь; знать, не много ты учен, высоко тупей вздрючен, опустить его пониже, к моим услугам поближе, так будешь со мной парочкой, как барашек с ярочкой.
2-й франт. Она с малых лет привычки сей держалась, без денег ни с каким красавцем не вязалась, а для прибытка со всеми не дика, за деньги будет любить и быка».
3. «Ты требуешь, чтоб я твой похвалил наряд…».
Текст под рисунком:
«Ты требуешь, чтоб я твой похвалил наряд; хвалю его, он мне и всем хорош на взгляд». Муж, похваля, торопится скорее со двора. К жене гостям прибыть приходит уж пора; сожитель любить других жене не возбраняет; он от того доход великий получает; а те рога, он мнит, ему нетрудно несть, коль богатый человек чинит ему ту честь».
Народный лубок «Карлица и карлик» представляет собой диалог двух придворных шутов. Это — единая двухчастная композиция, которую вначале резали на одной деревянной доске, а со временем стали гравировать на двух медных досках, продолжая печатать на одном листе.
Текст под рисунками:
Карлица.
Я вижу, что бодро ступаешь
И своею харею людей пужаешь,
Только на тебе убор хорош,
А харею весьма непригож.
Я хоша и невелика в росте.
Однако пребываю всегда в уборстве,
И сама о себе весьма сомневаюся,
А на твою персону зря усмехаюся.
Аще кто нас увидит, дивится всяк,
Что мы поступаем бодро так.
Карлик.
Я старик невелик, а бодер ступать,
Кто бы со мною вышел потанцевать,
Токмо на меня не дивится,
Зря на мою персону, веселится.
Я своей поступки не переменяю,
Как моей фамилии по обычаю,
Аще имею невелик возраст,
Однако имею велику бодрость,
За что и в других странах похваляют
И многие персоны видеть желают.
Книга А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» иллюстрируется рисунками И. А. Ерменева, литографиями французского художника А. Убигана, а также гравюрами Г. Гейслера и неизвестного художника первой четверти XIX века.
Акварели «Крестьянский обед» и «Поющие слепцы» созданы И. А. Ерменевым, русским художником второй половины XVIII века. Он один из первых обратился к изображению жизни обездоленного крестьянства.
Гравюра «Наказание крестьянина плетьми в присутствии полицейских чинов» — работа немецкого рисовальщика и гравера Генриха Гейслера (1770–1844), жившего в России с 1790 по 1798 год. По возвращении из России Г. Гейслер издал в Лейпциге ряд серий гравюр, сделанных им по собственный натурным зарисовкам. Данная гравюра взята из серии «Наказания, применяемые в России» (ввоз этой серии в Россию был запрещен русским правительством).
