О фронтовой дружбе и боевой взаимовыручке рассказано и написано много, но тему эту никогда не исчерпать.

Чувства и узы боевого братства фронтовиков трудно измерить. О них не принято было много говорить. Они проявлялись одинаково сильно и ярко как в небольшом боевом эпизоде местного характера, так и в крупном сражении, получившем широкую известность.

Газеты писали тогда о тяжелых, ожесточенных боях на орловско-курском направлении. Прослушав очередную сводку Совинформбюро, мы с замполитом батальона склонялись над обыкновенной ученической картой, подобранной солдатами в какой-то полуразрушенной сельской школе, и старались представить себе очертания, динамику Курской дуги. Она у всех была на устах, эта Курская дуга, где шло решающее единоборство за стратегическую инициативу.

А вскоре дошли с юга вести о танковом побоище под Прохоровкой. На нашей школьной карте мы ее не нашли - не нанесена была. Обыкновенное, видать, село, каких много, а какую славу получило! Даже нам, видавшим виды фронтовикам, было трудно представить то страшное побоище под Прохоровкой, в котором участвовало с обеих сторон больше тысячи танков!

Будучи под сильным впечатлением услышанного и прочитанного о Прохоровской битве, мы с несколькими офицерами батальона пошли к танкистам. По соседству как раз тогда располагалась танковая бригада полковника Я.Кочергина. Танкисты стояли в полной готовности к действиям; по сигналу их грозные машины должны были пройти через боевые порядки пехоты и, вырвавшись вперед, ударить по врагу мощью своих пушек и брони.

Мы, пехотинцы, подходили к экипажам, располагавшимся у боевых машин, и всякий раз начинали знакомство вырывавшимися из глубины души искренними словами:

- Слава танкистам!

Нам казалось, что таким образом мы приветствуем всех представителей героической военной профессии. Пехота вообще уважает танкистов. Вслед за танком, прикрываясь его броней, с наслаждением вдыхая чадящий дымок двигателей, идешь в атаку; на спине танка проскакиваешь через все преграды и сквозь огонь, врываясь в какой-нибудь населенный пункт; кличешь танки на помощь, когда враг идет на тебя тучей, и мощные машины разъяренно бросаются вперед…

Танкисты, со своей стороны, рады видеть пехоту. И вот уже сидим мы с ними около машин и на броне, угощаем друг друга глотком из фляги, щепоткой из кисета, толкуем о фронтовых делах. У танкистов, глядим, как и у нас, тоже большинство командиров молодые, а есть и совсем юные.

Молодость, эта милая спутница многих фронтовых командиров, помогала в боевых делах очень здорово. Двадцатилетним офицерам, командовавшим батальонами, дивизионами и полками, смелости и удали было не занимать. Но, что греха таить, иногда дерзость молодости переступала черту благоразумия.

Что- то в этом роде допустили мы однажды с Владимиром Шуваловым, вместе решая одну задачу. По нынешним мирным временам в какой-то графе отчетного документа квалифицировали бы тот случай как нарушение мер безопасности -и правильно! Фронтовики тогда высказались иначе, но в том же смысле.

На самом «передке» в полусотне метров друг от друга были отрыты два НП - для меня, командира стрелкового батальона, и для Шувалова, командира артиллерийского дивизиона. Оба мы, подобно исследователям, с помощью оптических приборов скрупулезно изучали район предстоящих действий, то есть систему обороны противника. Нас интересовали огневые точки, которые надо подавить артогнем, опорные пункты, которые следует в ходе атаки уничтожить.

Работали мы с Володей вдохновенно и со знанием дела. Да, то была обычная фронтовая работа. Не удовлетворившись полученными данными, мы вылезли из своих укрытий, уселись на бруствере - авось еще чего «откопаем» у немцев. Справа, слева, впереди и сзади шлепались оземь редкие вражеские снаряды и мины, не вызывавшие у нас особого беспокойства. Не учли мы или просто пренебрегли тем, что это же пристрелка по нас. Да такая хитрая, чтобы не спугнуть. Немцы, тоже пристально изучавшие наши боевые порядки, конечно же заметили антенны радиостанций и двух офицеров, оседлавших бруствер.

А как ударили они прицельным артогнем по «мишеням», явно представлявшим для них интерес, так мы с моим другом и опомниться не успели.

Меня подняло в воздух и бросило на дно окопа. Ранение осколками и контузия ударной волной затемнили сознание, но, как только я очнулся, первой мыслью было: «И поделом, чтоб больше не высовывался!» Уже, как видите, умел верно оценивать свои действия, но, к сожалению, с некоторым запозданием. Есть такое грубоватое, но меткое выражение на сей счет: силен задним умом. До сих пор, между прочим, особенно в непогодь, болят эти фронтовые раны.

Раненых братья-фронтовики жалели. Не причитали, конечно, над ними, перед сном не убаюкивали, а выражали свои чувства простым и трогательным вниманием: кто-то тебе шинель свою под бока подоткнет, чья-то рука колпачок от фляги поднесет, а чья-то - медицинским индпакетом удержит струйку кровотечения. В данном же случае все необходимое делалось, но участия никто не выражал. Потому что комбат вел себя по-мальчишески, высунулся, где не положено, забыл о том, что он такой же смертный, как все!

Не одобряли фронтовики, особенно те, что постарше, мое поведение, нет! Храбрые сердца, самоотверженные натуры, они высоко ценили смелость в бою и сами не раз смотрели смерти в глаза. Но не терпел окопный народ ухарства, озорства, которое вроде бы и ради дела, но без которого вполне можно обойтись.

В прифронтовом госпитале, куда я был вскоре доставлен, соседи по палате тоже не посочувствовали. Откуда-то, по каким-то беспроволочным телефонам, узнали они, при каких обстоятельствах контузило да иссекло осколками гвардии майора.

Подошел ко мне солдат на костылях, пожилой дядька. Угостил сухариком. И, двигая не очень крепкими челюстями, жуя сухой хлебушек, сказал:

- Не лез бы ты, сынок, поперед батьки в пекло. Смерть, она, знаешь, сама отыщет, когда настанет черед. Есть у тебя наблюдатели-разведчики - им и бинокль в руки. А твое дело командирское, тебе - карту в руки. А то ведь как? Оставил без присмотра свой бата-и-лен…

С подчеркнутым старанием выделил он в своей краткой, нескладной, но умной речи слово «бата-и-лен». Проняло меня.

Но что делать: где бой - там и раненые. Поучительно беседовали со мной и с другими молодыми офицерами госпитальные мудрецы в белых чалмах забинтованных голов, мотали мы себе на ус их назидательные речи.

В связи с очередным ранением ярко видится самоотверженная работа наших санитаров. Они вытаскивали нас буквально из огня, и верными помощниками им в этом трудном и опасном деле были четвероногие друзья людей - собаки.

Так совпало, что меня несколько раз эвакуировала с поля боя одна и та же собачья упряжка. Сильная и умная овчарка по кличке Пальма дышала мне в лицо и пыталась облегчить мои страдания прикосновением своего шершавого, теплого, как целебный компресс, языка.

Санитарные собаки работали на переднем крае с ловкостью, недоступной людям. Это вполне понятно: где человеку не пройти, там собака пролезет. Но всякий раз поражали выучка и находчивость четвероногих. На поле боя среди трупов немало лежало раненых, у которых в груди еще теплилась жизнь. Человек может и не обнаружить, а собака найдет. Она ведь одновременно различает около полутора тысяч видов запаха! Она на расстоянии учует слабое дыхание тяжелораненого, отличит живого от мертвого. А когда везет на своей волокуше, до чего же правильно «ориентируется» в обстановке боя! Пальма тащила меня во время сильного артиллерийского налета противника. Разрывы ближе - она в свежую воронку, гул обстрела дальше - она бегом по полю во всю прыть.

В нынешних условиях о собачьих санитарных упряжках говорить, наверное, не модно, но поставил бы я памятник армейской служебной собаке, как лучшему другу. Тем более что на киноэкранах обычно видим мы овчарок на поводках эсэсовцев, в лучшем случае - в роли наших милицейских четвероногих «детективов», а вот о фронтовой санитарной овчарке никто не расскажет ни в книге, ни в кино. Она же заслуживает впечатляющего памятника и благодарственных слов.