Командир дал также ряд деловых советов технического порядка и пожелал успешного выполнения боевой задачи. И никто из нас, конечно, не мог предполагать, что эта беседа окажется для нашего командира полка последней…

Незадолго перед вылетом в небе показался немецкий самолет. Он приближался к нашему аэродрому. Ясно было, что это разведчик.

— Ну, сейчас ему амба, — решили мы. — Сейчас появятся наши истребители…

Но истребители почему-то не появлялись, зенитки тоже не стреляли: то ли действовал приказ не демаскировать себя, то ли их вообще не было. Разведчик спокойно пролетел над аэродромом и ушел восвояси. Теперь, надо полагать, пожалуют немецкие бомбардировщики. Правда, наши самолеты замаскированы, но эта маскировка может ввести в заблуждение разве только неопытного наблюдателя.

До начала запуска моторов остается полчаса, но все уже сидят на своих местах. Нас мучает нетерпение — скорее бы оказаться в воздухе! Совершенно очевидно, что гитлеровцы не заставят себя долго ждать.

Командир расхаживает у места старта, поглядывая на часы. Вдруг кто-то не выдержал, запустил моторы. Как по команде, запустили моторы и остальные, хотя до вылета оставалось еще минут двадцать пять. Солнце уже клонилось к горизонту. Понимая опасность дальнейшего промедления, командир махнул флажком, и взлет начался. Самые напряженные минуты… Летящие тревожно мгновения…

Мой самолет стоял на восточной окраине аэродрома, оттуда хорошо было видно на фоне заката, как взлетают самолеты. Наш полк взлетал первым.

Подруливаю, к старту и я. Вот взлетел один самолет, другой. Натужный рев моторов, длиннее обычного разбег по травянистому полю — впечатление такое, будто с тяжелой ношей бежишь в гору. Третий взлетает, оторвался. Но что это? Под фюзеляжем вдруг возник длинный дымный хвост. На фоне красного закатного зарева выглядело всё это очень рельефно и зловеще.

Судя по всему, загорелся один из подвесных баков.

Летчик Садовский мгновенно сбросил его и посадил самолет на фюзеляж за пределами аэродрома.

Самолеты пока выпускали в один ряд, но вот кто-то вырулил параллельно старту и пошел на взлет. К тому месту сразу же подбежал один из командиров, и взлет продолжался в два старта. Общее у всех стремление — скорее в воздух.

Я на старте. Полный газ — и на взлет. Чуть правее и впереди взлетает второй самолет. Оторвались — и будто сто пудов с плеч. Состояние такое, словно выбрался из давки и толкотни на свободное пространство.

До линии фронта очень близко, а еще светло. Надо набрать необходимую высоту по большому кругу, подождать, пока стемнеет, а потом уже ложиться на курс.

Нетерпеливость наша оказалась оправданной. Не успел оторваться последний самолет, как налетели немецкие бомбардировщики и искромсали поле аэродрома. Всю ночь люди из БАО[12] и техсостав забрасывали воронки, ровняли поле. А наутро снова налёт, и опять взлётное поле искорежено.

Для лучшей ориентировки командование задало маршрут с выходом в районе города Штольца к Балтийскому морю, затем вдоль побережья до гавани Штеттина[13], дальше по Одеру до самого Берлина. Я попросил разрешения у командира полка лететь знакомым мне до войны маршрутом, по которому я летал в мирное время. Командир полка Микрюков наш маршрут утвердил.

Сразу же после взлёта мы пошли с набором высоты, пока не достигли потолка. Погода была на моем маршруте безоблачная, только легкая дымка скрадывала очертания наземных ориентиров. Настроение было бодрое, деловое. Но заботила мысль о горючем — хватило бы. Включил питание из подвесных баков, и после того как по расчету они должны были исчерпаться, держал руку на кранике переключения еще минут двадцать — до полной их выработки, до перебоев в моторах. Это был маленький риск, зато я сэкономил горючее.

Подвесные баки сброшены. Сократился вес, уменьшилось лобовое сопротивление. Всё бы хорошо, но почему-то начало падать давление масла в левом моторе. Я знал, что это бывает в двух случаях: либо в системе утечка масла, и тогда мотор может заклинить, либо просто отказал манометр. Проверить это можно, переведя винт с большого шага на малый и обратно, дождавшись, когда стрелка манометра остановится на нуле. Если винт переводится, значит, всё в порядке, отказал манометр, а это не велика беда; если не переводится — то масла в системе нет и придется, грубо говоря, топать на одном моторе. О возвращении не может быть и речи, летим дальше, хотя и точит червячок сомнения: «Вдруг всё-таки утечка? Тогда домой на одном моторе до рассвета не дотянем, собьют за линией фронта…»

Приближаемся к цели. Высота около восьми тысяч метров. Идем в кислородных масках. Долгое пребывание в них обычно утомляет.

Спрашиваю членов экипажа:

— Ребята, в случае чего, как будем вести себя?

Никто не переспрашивает, что я имею в виду, понятно и так. Первым отзывается Максимов:

— Я думаю, парашюты нам будут ни к чему. Уж если что, так по-настоящему… И вообще парашют мне мешает, я его отцеплю, пожалуй…

— Я свой тоже отцеплю, — сказал Рогозин. — Удобней будет с прицелом работать.

В щель приборной доски мне видно, как штурман оставил парашют на сиденье, а сам полез в нос самолета к прицелу. Тогда и я расстегнул карабин и снял с плеч лямки парашюта.

Над Штеттином рыщут лучи прожекторов и рвутся снаряды. Через некоторое время лучи и разрывы снарядов протянулись полосой до самого Берлина, как бы указывая путь. Это идут наши самолеты.

Мы над окраиной Берлина. Нас пока не замечают. Идем дальше, к центру. Неужели проскользнем незамеченными? И вдруг лавина огня: выше, ниже, справа, слева, кругом снаряды. Огонь не прицельный, а заградительный. Выдерживаю курс. Максимов кратко, спокойно отмечает взрывы снарядов вблизи нас. Штурман уточняет направление на цель. Время, кажется, остановилось. Ни суеты, ни лишнего слова. Наконец послышались долгожданные щелчки пиропатронов бомбосбрасывателей.

С последним щелчком делаю боевой разворот со снижением. Как-то сразу легче становится, когда бомбы уже сброшены и можно свободно маневрировать.

Боевой разворот всего несколько секунд. Но в адском огне создается впечатление, будто этот разворот показывают в кино на замедленной пленке. Очень медленно разворачивается самолет. Бомбы сброшены. Цель поражена. Задание выполнено. Но напряжение возросло еще больше. Только бы выйти из огня. Развернуться и минуты две по прямой — и всё останется позади. Но пока я в развороте, а вокруг блестки разрывов снарядов, и в каждом разрыве таится смерть. Прямая. Еще минута, еще…

Разрывы снарядов становятся реже. Разрывы всё отстают, отстают, и, наконец, мы вышли из сферы обстрела. Снаряды вокруг нас уже не рвутся. Подаю команду осмотреть свои рабочие места и самолет. Стрелка манометра, показывающая давление масла в левом моторе, я только сейчас заметил, замерла на нуле. Надо проверить, есть ли в баке масло. Винты переводятся, значит, всё в порядке, просто отказал прибор.

— Максимов, доложи Верховному Главнокомандующему и на командный пункт: «Задание выполнено, цель поражена».

— Есть, доложить и на командный пункт!

После предельного напряжения наступает реакция. Во рту так горько, будто проглотил порошок хинина. Горло сжимают спазмы, дышать трудно. Надо снизиться, чтобы хоть немного отдохнуть от кислородных масок.

Снизились до полутора тысяч метров, сняли маски, выпили кофе. У нас с собой были галеты и бутерброды, но есть не хотелось. Набил трубку табаком, «Золотое руно», с наслаждением затянулся. Теперь не напороться бы на какой-нибудь крупный город, плотно прикрываемый зенитной обороной. Отдохнув немного, мы снова пошли на набор высоты, надели маски. До дома еще так далеко, а на большой высоте расход горючего меньше.

И всё-таки мы напоролись на зенитки. Причем огонь велся прицельно, снаряды всё время рвались вокруг нас. В подобных случаях испытываешь какую-то наивную досаду: вот они стреляют, а ведь я их не трогаю. Над целью — другое дело, там массированный заградительный огонь — явление как бы естественное.