Как было условлено, после приземления штурман дает сигнал ракетой, остальные отвечают криками или выстрелами из пистолетов. На ракету ответило два выстрела. Кого же нет? Оказалось, нет Гречишкина. Неужели не успел прыгнуть?

Я сам видел, как командир вылезал из кабины, мы почти одновременно оторвались от самолета, — сказал стрелок-радист Базилевский.

Начались поиски. Светало. С криками и стрельбой товарищи прочесывали местность в районе приземления. Внезапно, когда уже отчаялись найти командира, послышался ответный выстрел. Гречишкин лежал на дне оврага, живой, но с поврежденным плечом. Парашют его так и не раскрылся — осколком снаряда был перебит вытяжной тросик. Гречишкин упал в сугроб и пробил своим телом снежную толщу до, самого дна.

В тот же день экипаж добрался до своего аэродрома. Гречишкина положили в госпиталь. Пробыв там около месяца, он вернулся в часть. Вскоре ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

Боевая работа продолжалась без перерыва. Приходилось совершать по два вылета в ночь, и я начал сдавать. Болела спина. Сначала я не подавал вида, боялся, что меня могут отстранить от полетов, но 4 марта 1942 года случилась беда: после второго вылета я не мог выбраться из кабины. Прямо с аэродрома меня отвезли в санчасть.

Я скрыл причину болезни, сказал, что это обыкновенный радикулит, что он у меня был и до войны. Врачи, кажется, поверили. Пролежав полмесяца в санчасти и подлечившись, я почувствовал себя лучше и 18 марта снова полетел на боевое задание. Полет продолжался четыре часа, и спина опять разболелась. Экипаж знал о моих мучениях, не остались они секретом и для техников. И вот техник звена Лобанов и техник самолета Котов усовершенствовали мое кресло, расширили его, достали две пуховые подушки. Одну подушку я клал на сиденье поверх парашюта, другую — к спинке кресла. Сидеть стало удобнее, а расширенное кресло давало возможность, подобрав под себя ноги, полулежать. Если полет предстоял длительный, я, набрав высоту, бросал ножное управление и откидывался на подушки. Бывало, штурман Рогозин скажет: «Надо бы повернуть градусов на восемь». Менять позу не хочется, чуть накреняю машину, она плавно поворачивает в нужную сторону, и полет продолжается. Так мы летим большую часть маршрута. Ну, а с приближением линии фронта или при встрече с самолетами противника приходится опускать ноги и садиться нормально. Перед целью вообще забываешь про боль и смотришь в оба. А на обратном курсе снова можно полежать. Короче говоря, летать стало значительно легче, я мог теперь выдерживать более длительные полеты; всё же спина ныла почти непрерывно.

Боевая работа была очень напряженной, маршруты — самыми различными. Бомбили глубокий тыл противника, совершали налеты и на более близкие цели, в частности, на укрепрайоны у самой линии фронта. Бомбардировка укрепрайонов — дело сложное и ответственное, малейшая ошибка — и бомбы могут быть сброшены на своих. Поэтому успех операции зависел в основном от четкой организации службы наведения на цель. Перед полетами на укрепрайоны командующий воздушной армией А. Е. Голованов выезжал к линии фронта, договаривался о подробностях наведения, которые затем доводились до сведения каждого экипажа. Командующий лично следил за операцией и управлял ею по радио. Еще издали нас наводят световые маяки — прожекторы кладут лучи в направлении полета. Одновременно запущенные с земли ракеты четко, как на карте, обозначают линию фронта со всеми ее изгибами. Над самой целью уже висят САБы[9], сброшенные опытными экипажами головных самолетов, а с земли по радио летчики получают подтверждение правильности освещения цели. Иногда линию фронта дополнительно показывают «катюши». Трассы их реактивных мин очень хорошо видны с воздуха. Словом, наземные войска помогали нам как могли, а остальное уже зависело от экипажей.

В большинстве случаев мы поражали цели успешно, хотя случались, особенно на первых порах, и неудачи.

Служба наведения постоянно совершенствовалась. Мы теперь знали, что если получено задание бомбить передний край противника, то командующий уже там, у линии фронта. И результаты наших полетов были всё более ощутимы. Случалось, что после нескольких бомбовых ударов наземные войска шли на штурм, а остальным самолётам давалась команда перенести удар на другую цель.

К концу марта я имел со своим экипажем сорок боевых вылетов, сорок выполненных боевых заданий. Кое-чему мы уже научились, но далось это не сразу. Всё это время мы кропотливо и настойчиво работали, «слетывались», как говорят в авиации. Нашим девизом стало: «Всем уметь всё». Это означало, что каждый член экипажа должен знать обязанности остальных и, в случае необходимости, быть способным подменить любого из нас или оказать товарищу необходимую помощь. Например, штурман Георгий Рогозин контролировал взлет и следил за показаниями приборов на взлете и посадке. Стрелок-радист Василий Максимов мог проложить курс на свой аэродром. Кроме того, настойчиво тренируя своего стрелка-радиста, я добивался, чтобы он правильно оценивал эволюции самолета при заходе на посадку и во время самой посадки. Ведь из кабины стрелка хороший обзор. К тому же Вася немного летчик. Он учился в аэроклубе и даже летал. Но перед самой войной часть курсантов быстро переучили на радистов. Так Максимов стал стрелком-радистом.

Происходило это так:

— Вася, — говорю, бывало, с приближением к аэродрому, — сегодня сажаешь самолет ты. Без твоей команды ничего не делаю.

— Есть произвести посадку! — с готовностью откликается он.

Потом мы анализируем его команды, выясняем причины допущенных им неточностей. Очень полезное дело. Мало ли что может случиться в воздухе, тем более — в бою.

Умение Васи сажать самолет в дальнейшем часто меня выручало, особенно в периоды напряженной боевой работы. Бывали случаи, когда я начинал плохо видеть: от нервного перенапряжения расстраивалось зрение, предметы двоились в глазах. Иногда это проходило сразу, иногда — нет, и тогда я призывал на помощь Васю.

— Ничего, посадим, — спокойно говорил он и командовал — Разворот… Прямая… Выпускайте щитки… Чуть ниже… Еще ниже… Так, так… Добирайте!.. Оп-ля, сели!

Штурман тоже активно помогал, постоянно определяя высоту, скорость, направление. Так общими усилиями мы и сажали самолет. А со стороны — всё в порядке. Самолет сел. Готовьтесь ко второму вылету. Пока осматривают самолет, заправляют горючим подвешивают бомбы, экипаж передохнул, попил кофе — и снова в полет. А о подробностях полета известно только экипажу.

Стрелок Куркоткин меньше всех был занят в полете. В его распоряжении была лишь часть нижней задней полусферы для наблюдения за воздухом и для обстрела, если понадобится. Поэтому он усиленно изучал радиосвязь, чтобы в любой момент заменить радиста. В дальнейшем он был назначен стрелком-радистом на другой самолет и летом 1942 года геройски погиб…

Особенно я требовал от экипажа бдительности в воздухе.

Глаза! Я должен видеть всё, что происходит вокруг самолета, я должен смотреть зорко всеми четырьмя парами глаз моего экипажа, чтобы вражеский истребитель не смог подойти к нам незамеченным и расстрелять нас, чтобы мы могли упредить его. Самый лучший, круговой обзор был из задней турели, где находился Вася Максимов, и я учил его правильно распределять внимание, грамотно докладывать об увиденном.

— Видишь самолет в воздухе, Максимов?

— Не вижу.

— Значит, сегодня сто граммов не получишь.

Или в другой раз:

— Видишь самолет в воздухе?

— Вижу.

— Где?

— Вон там, вверху.

Такой ответ ничего не говорил мне, и дома я подробно объяснял Васе его ошибки.

— Пространство имеет три измерения, их и надо учитывать. Нужно докладывать: вижу самолет справа сзади выше на выстрел.

Пользуясь вилками, ложками, спичечными коробками и другими «наглядными пособиями», я показывал, какой маневр должен сделать летчик, чтобы турельный стрелок мог поразить цель. Эта наука отрабатывалась практически в воздушных боях.