— Ну, я тебя провожу по русскому обычаю. За чашкой чая. Посидим вдвоем вечерок у самовара, командир.

— Добро, дорогой мой комиссар.

По своей неосведомленности относительно чая я особого значения не придал этому разговору; просто, как мне казалось, Николаю на прощание хотелось сказать мне что-нибудь приятное.

Но вот эскадрилья передана, передача оформлена, завтра я должен отбыть по назначению, а сегодня — прощальный вечер. Мы остались вдвоем с Николаем. Он где-то раздобыл самовар и уже колдует возле него. Я теперь уже как гость и нахожусь в полном распоряжении хозяина.

Начищенный, отливающий золотом, с оттисками множества медалей самовар возвышался на столе, накрытом белой скатертью, издавая непривычные для слуха, но какие-то приятные успокаивающие звуки. Отдавало теплом и уютом. Праздничная торжественность поведения хозяина, чайные приборы, сахарница, наполненная мелкими кусочками сахара, и пьянящий аромат чая создавали домашнюю обстановку.

За окном завывала вьюга, а в комнате — и накрытый по-праздничному стол, и это дружеское ворчание самовара предрасполагали к мирной, задушевной дружеской беседе, как бы снимали с души все те пласты напряженности, суровости, которые накладывала обстановка войны. Становилось как-то легче, хотелось вспомнить что-либо приятное из прошлого и помечтать о будущем. Да еще за чашкой чая…

Разливая чай, Николай тихо, но каким-то задушевным тоном говорил:

— Сегодня наш прощальный вечер. Я хочу, чтобы он запомнился нам обоим. Мы его проведем вдвоем за чашкой чая, как самые близкие родственники. Наша боевая дружба сроднила нас навеки, и мы расстаемся с тобой, как расстаются родные братья.

— Чай пьют по-разному, — продолжал Коля. — Мы ежедневно пьем чай в столовой. Это тоже чай, но это не тот чай Настоящий чай, настоящее чаепитие — это у самовара, своим ворчанием как бы принимающего участие в дружеской беседе. Люди как бы становятся степеннее, добрее. Обстановка способствует задушевности в беседе, мудрости в суждениях. Чай пьют у самовара, когда нет надобности посматривать на часы, когда у людей появляются причины, подобные нашим. За чаем легко думается…

Легко думается! Легко ли? Война идет на убыль, но конца ей пока не видно. Чуя свою близкую гибель, враг сопротивляется ожесточенно. Людские потери продолжаются, напряжение усиливается. Не дать врагу передышки! Каждым ударом приближать час Победы.

Победа неизбежна, но что будет потом, если уцелеем? Каково будет тогда, когда не будет надобности возить бомбы, летать под обстрелом, терять друзей? Трудно себе представить, что такое время настанет. Но оно настанет. И я снова смогу пересесть на пассажирский самолет и летать по мирным маршрутам, с мирным грузом, в мирном небе. Только бы скорее добить фашистскую гадину! И дожить до Победы…

Прощальное дружеское чаепитие запомнилось на всю жизнь. Мечты наши сбылись. Врага добили в его собственной фашистской берлоге и дожили до Победы.

Тяжело было расставаться со своим боевым экипажем, с родной эскадрильей. Новое назначение ломало сложившийся уклад всей моей фронтовой жизни. Сложные и многотрудные обязанности командира полка лишат меня возможности систематически совершать боевые вылеты. А я хочу летать!

Казалось, новое положение освобождает от систематических боевых полетов, дает возможность меньше подвергаться риску быть сбитым. Так ли это? Нет. Большие перерывы в полетах сказываются прежде всего на мастерстве самого полета, а в боевой обстановке, кроме всего прочего, сразу чувствуется отставание от тех новшеств, которые может применить противник в системе и обороны, и нападения. Ведь каждый полет дает какую-то новую информацию, и только тот в курсе всех событий, кто летает без перерывов.

Помню, после отпуска летом 43-го мы вылетели на боевое задание в глубокий тыл противника. По маршруту у одного, казалось бы, незначительного пункта рядом с нашим самолетом, но чуть выше разорвались залпом три снаряда. Чуть выше — это, видимо, и спасло нас от поражения. Для меня это было так внезапно, что я чуть не выпустил из рук штурвал. Оказалось, немцы начали применять средства радиолокации. Не я первым подвергался такому обстрелу. Некоторые были даже сбиты. И только когда была установлена причина, были выработаны средства противодействия. Нам на борт давали пакеты станиолевых полосок. В предполагаемых опасных местах мы пучками выбрасывали эти полоски за борт. Этим самым мы создавали на экранах радиолокаторов противника значительные помехи и таким образом ограждали себя от прямого попадания. Летишь, бывало, и пучками бросаешь за борт эти полоски, и создается такое впечатление, будто ты от глаз противника скрылся в облаках.

Сначала это как будто помогало, но техника противника совершенствовалась, полоски переставали действовать, радиолокаторы противник перенес на истребители, и всё это приходилось обнаруживать, познавать и изучать только на личном опыте, только в полете.

Так или иначе, перерывы в полете отрицательно сказывались на тех, кто редко летал. Им больше всего и доставалось. Таких нередко сбивали. Летать с перерывами — уж лучше и не летать.

Летчик не может долго оставаться без воздуха, без полетов: тоска по небу иссушит его. Настоящий летчик, если ему уже нельзя летать по состоянию здоровья, — удалится подальше и будет тосковать — по авиации — в одиночестве. Но тот, кто продолжает служить в авиации, пригоден к летной работе, но не летает «по служебным обстоятельствам», — тот и не был летчиком. Настоящий летчик, какую бы должность он ни занимал, всегда остается летчиком. Примеров тому немало. Летал наш командующий к месту нашей деятельности по переднему краю обороны противника, водил «девятки» на самые ответственные цели генерал Новодранов. Ходил на боевые задания прославленный летчик Водопьянов, добился своего и тоже непосредственно выполнял боевые задания наш комиссар А. Я. Соломко и многие другие.

Буду летать и я.

Чувствуешь, что каждый вылет чем-то обогащает тебя, добавляет какую-то крупицу к твоему мастерству. Помню, например, как, возвращаясь с задания, уходил от звена немецких истребителей МЕ-109. Впереди показался широкий овраг. Я нырнул в него и полетел на бреющем над зеленой луговой травой, повторяя все его изгибы. Впереди — чуть заметная возвышенность. Надо бы набрать высоту заблаговременно, однако не тороплюсь: как бы не обнаружить себя. Но горка оказалась довольно высокой, а я немного не рассчитал.

Надо прибавить газ. Еще! Удастся ли перевалить через вершину? Малейшая ошибка — и врежемся в лесистую возвышенность. Справа небольшая седловина, и я доворачиваю самолет туда. Оголенное от леса место. Нет, это бетонный дот! Видны стволы пушек. У дота немцы, я прошел буквально над самыми их головами. Они даже присели.

В такие минуты экипаж, конечно, находится в предельном напряжении, но главная психологическая нагрузка выпадает на долю летчика.

Если ты летчик по призванию, ничто не заменит тебе авиацию. Испытываешь неуемное стремление летать, постоянно совершенствоваться в своем искусстве. Привыкаешь встречать опасность с открытыми глазами. Летаешь и днем и ночью, на разных высотах и режимах, в грозу и дождь, в пургу и ненастье. Недаром многие боевые летчики потом стали заслуженными летчиками-испытателями.

Итак, мне сообщили из штаба дивизии, что я уже числюсь командиром 2-го гвардейского авиационного полка, бывшего 420-го, воевавшего в июле 1941 года под командованием полковника Новодранова, затем переименованного в январе 1942 года в 748-й. Командиром того полка, в котором меня постигло столько неудач в начале воины. Полка, в котором я с большим трудом добился права стать рядовым летчиком. Служа в нем, я сделал 170 боевых вылетов…

Бывший командир полка полковник Балашов, которому присвоено звание генерала, принимает дивизию у полковника Лебедева, а я, стало быть, иду на место Балашова.