Вихрем несется груженный углем состав. От первого же толчка лампочка гаснет (электрическое освещение только на шахтном дворе). Коногон, распластавшись, лежит на двух вагонетках, тех, что ближе к лошади.

Почва зыбкая, пучится. Кровля местами нависла так низко, что лошадь пробегает это пространство как бы на полусогнутых ногах, пригибаясь, а коногон в это время, держась руками и носком ноги, свисает с вагончиков в сторону. Но вот вагончики прижимает к самым столбам, и коногону нужно успеть забраться на вагончики или свеситься на другую сторону. И всё это в темноте. Только фосфоресцирующие гнилушки да еще какие-то неуловимые признаки помогают ориентироваться в этой кромешной тьме.

Дорога неровная, рельсы кое-где разошлись. Вдруг остановка — вагончик «забурился», то есть сошел с рельсов. А ведь он тяжелый, одному человеку не справиться. Помогает неизменный друг — лошадь. Приказываешь «кругом!» — и она уже стоит головой к вагонеткам. По слову «грудью!» нажимает на вагончик, он немного приподнимается, и ты ставишь его на рельсы. Поехали дальше. Стрелочник дает свободный путь. Справа и слева стоят составы. Между твоим составом и соседним расстояние не более семидесяти сантиметров. В нужном месте подаешь команду «с пути!» Лошадь уже навострила уши, ждет этой команды. Она мгновенно поворачивает влево и, сложив все четыре ноги в один узелок, этаким пируэтом разворачивается на сто восемьдесят градусов, коногон успевает снять крюк упряжки с передней вагонетки, а состав по инерции продолжает двигаться до положенного места.

Ловкостью, проявленной на финише, определяется степень мастерства коногона. Здесь должно быть всё рассчитано. Как при посадке самолета.

Давным-давно нет на шахтах коногонов, но в то время, о котором я рассказываю, без их участия невозможно было представить себе добычу угля. Это была тяжелая, но зато и уважаемая профессия.

С шахты меня послали на рабфак — учиться. После рабфака — горный институт в Донецке. Незабываемое, решающее событие в жизни — вступление в партию. И вскоре — по специальному набору — призыв в Красную Армию.

Армии нужны были грамотные люди, а их было ой как мало.

Вызов в горком партии. Медкомиссия. Вслед за тем — разговор с представителем военной школы летчиков.

— Медицинская комиссия признала вас годным к службе в Красной Армии. Вам предстоит учиться в военной летной школе. Как коммунист и по другим статьям вы нам подходите. Как вы относитесь к нашему предложению?

— Я коммунист. Если партия находит, что я там буду более полезен, я готов.

Так я стал летчиком…

Незаметно в сопровождении пытливых мальчишек подошел к дому. А дома уже ждут. Скромно, но по-праздничному накрыт стол. Жена и дочь встретили, поздравили.

Так не раз встречали они меня и до воины, когда я прилетал из дальнего рейса. И на душе как-то по-домашнему приятно. К обеду приглашены и соседи.

А после обеда сосед Григорий Карпович и говорит:

— Ну, Степан, собирайся, поедем докладывать члену правительства — товарищу Москатову.

— Как докладывать, зачем? Никуда я не поеду.

— Слово давал?

— Ну, давал. Так вроде положено, а зачем ехать? Как-то неудобно. Не сочли бы…

— Да ты понимаешь, с кем имеешь дело? С членом правительства. Дал слово — выполни. Выполнил — доложи. И ты обязан доложить, иначе покажешь свое неуважение к члену правительства и, стало быть, бестактность.

Пришлось согласиться. Петр Георгиевич был нездоров, и жена и невестка сопровождали его в больницу. Мы встретились при подходе к дому.

— Петр Георгиевич, смотрите, кого я привел, — сказал Григорий Карпович, здороваясь с семьей Москатовых и показывая на меня. Все повернулись в мою сторону.

— Докладываю, — начал я по всем правилам, — Ваши, Петр Георгиевич, пожелания — быть Героем Советского Союза — выполнены. Докладывает гвардии майор Швец.

— Дорогой мой, поздравляю! Ну-ка, женщины, отпустите меня, дайте мне расцеловать героя, — и Петр Георгиевич обнял меня и по-отечески трижды поцеловал. — Ну, а теперь, дорогие мои, видите — я под конвоем. Женщины ведут меня в больницу, и не подчиниться им я не могу. А на завтра я вас приглашаю к обеду.

Приглашение было принято. За обедом Петр Георгиевич много расспрашивал о боевых действиях авиации, о друзьях, боевых эпизодах, а рассказать к этому времени уже было о чем.

К вечеру я распрощался с гостеприимными хозяевами и с семьей и — снова в часть, снова в бой.

Линия фронта отодвигалась на запад, продолжительность полетов к переднему краю противника всё увеличивалась. Назрела необходимость перебазироваться ближе к фронту.

В середине октября мы покинули насиженное место. Впервые за всю войну расположились на аэродроме, который еще недавно занимали немцы и который нам неоднократно приходилось бомбить.

Летный состав разместился в селе километров за семь от аэродрома. Тсхсостав должен находиться на аэродроме, поближе к самолетам, а жить там негде. Нужно было рыть землянки.

Для меня и штурмана Кириллова старшина Шкурко приготовил квартиру в деревенской избушке. Домик состоял из сеней и одной комнаты, перегороженной пополам. В одной половине, где была русская печь, находилась хозяйка с детьми, другую занимали мы со штурманом.

Керосиновая лампа, скрипучий пол, низкий потолок… Мне, чье детство и юность прошли в деревне, показалось, будто я после долгих странствий вернулся домой и никакой войны нет. А по вечерам кругом первозданная тишина, только слышно, как снаружи по-осеннему завывает ветер.

Я задремал и привиделось мне, будто я — мальчишка, сегодня воскресенье, можно поспать подольше. От печи тянет живым теплом, в топке потрескивают высушенные головки подсолнечника. Сквозь сон я слышу это потрескивание и догадываюсь, что мама собирается печь пироги с картошкой, смешанной с печенкой. Это моя любимая еда, и мама знает об этом.

Скоро она позовет меня, я поднимусь, выспавшийся, посвежевший, обольюсь у колодца холодной водой — и в дом. А на столе уже стоит макитра с горячими подрумяненными пирогами…

А печка всё потрескивает, это уже не сон, и я блаженно раскрываю глаза…

Дощатая перегородка, чужая хата мгновенно возвращают меня из далекого далека. И нет детства, нет мамы, только потрескивают дрова в русской печи. Недавнее радостное чувство сменяется привычной сосредоточенностью. Война еще не кончена, впереди много боев, нужно держаться…

Начались боевые полеты. Ночью летаем, днем продолжаем готовиться к зиме. Особенно достается техническому составу. Обмундирование у наших техников поизносилось. К зиме необходимо людей одеть, обуть. Старшине Шкурко приказано: только появится на складе обмундирование, оформить документы и организовать получение.

Обмундирование есть, документы оформлены, но вот получить его никак не удается. В течение недели ходит старшина на склад, к начальнику вещевого довольствия, и изо дня в день повторяется одно и то же:

— Здравствуйте, товарищ начальник.

— Меня здесь нет. Приходите завтра…

Шкурко — старшина по званию, по должности и по призванию. Старшина эскадрильи — это главный ее хозяйственник, и от того, как он работает, зависит материальное благополучие всех. Старшиной я был доволен. Среднего роста, коренастый, с широким полным лицом, неповоротливый на вид и немногословный, он был неутомим и вездесущ. Ему не надо было приказывать, напоминать. Незримою тенью он следовал за командиром. Заранее предугадывал, когда, где и какое будет совещание, собрание, заседание, и старался «быть под рукой». При получении боевого задания ему как будто на КП и делать нечего, а он сидит незаметно где-нибудь в уголке недалеко от командира, лицо флегматичное, сонное. И вдруг какая-нибудь маленькая заминка, связанная с решением технического вопроса, надо срочно вызвать инженера; я поднимаю голову, ищу глазами, кого бы послать, и встречаюсь со спокойным взглядом Шкурко. «Я уже распорядился, товарищ командир. Инженер сейчас будет здесь». Действительно, через минуту входит инженер… Вот таким был старшина Шкурко.