У меня потемнело в глазах. Неужели все мои усилия оказались напрасны? За плечами немалый опыт, умею летать в любых условиях погоды, днем и ночью. И вдруг — такой поворот судьбы! «Отослать в тыл…» Да я первый стану презирать себя! На меня тратили государственные средства, меня учили, кормили, одевали, на меня рассчитывали. Теперь же, когда настало время оправдать эту заботу, я должен остаться не у дел. Какая жестокость! «Использовать при штабе» или еще хуже — «отослать в тыл»… А воюют пусть другие? Нет, с этим нельзя согласиться. И я решительно направился в штаб.

Полковник Новодранов… Я любил его как командира. По его приказу я готов был, как говорится, в огонь и в воду. Участник воздушных сражений в Испании, на финской, кавалер ордена Ленина, двух орденов Красного Знамени и других правительственных наград, он внушал мне величайшее уважение! Но я робел перед ним. Да и что я ему скажу, какие приведу доводы? Может, вернуться? Но тогда мне придётся покориться своей участи. Секунду помедлив, я стучусь в дверь кабинета полковника.

— Да, да. Войдите.

С трепетом вхожу. Ноги подкашиваются, в голове звенит от напряжения. Командир сидит за столом, уткнувшись в бумаги, и будто не замечает моего присутствия. Это дало мне время немного прийти в себя и сосредоточиться. Решаюсь на крайность. Расстегнул кобуру пистолета. Полковник поднял голову и строго спросил:

— В чём дело?

— Вот, — отвечаю и кладу на стол перед командиром пистолет. — Что угодно, только не в штаб и не в тыл…

Последние слова были произнесены почти шепотом. Выдохся. На большее меня не хватило. Горло схватили спазмы, и я замолчал.

Полковник пронизывающе посмотрел на меня — я выдержал его взгляд.

— Возьмите пистолет. Спрячьте.

Я положил молча пистолет в кобуру, застегнул.

— Идите!

Я повернулся, чтобы выйти.

— Пришлите ко мне комиссара.

Я остро почувствовал разрядку напряжения и с Проблеском какой-то надежды покинул штаб.

Вечером заходит к нам в комнату комиссар Соломко и рассказывает о своём разговоре с командиром. Новодранов сказал ему: «Вон там стоит самолет, оставленный частью, которая до нас здесь располагалась. Эта „восьмёрка“ [7] исправна, но на ней почему-то никто не может взлететь. Так вот и отдайте её Швецу. Сможет поднять в воздух — хорошо. Не сможет — спишем машину. А заодно и летчика».

Каково решение! Но я сразу почувствовал прилив хорошего настроения. Значит, остаюсь и буду летать. Это главное. Я готов был расцеловать всех друзей и воскликнул радостно:

— Согласен, товарищ комиссар! Даже на списание.

— Ерунда, — сказал подчеркнуто Краснухин, — так он и согласится списать тебя вместе с экипажем. Понимать надо!

Я, конечно, понимал. Ой, как понимал! Теперь всё будет зависеть только от меня. Только бы оправдать доверие. Последнее, может быть. Наступал решающий перелом в моей судьбе.

Экипаж нашего самолета был утвержден в таком составе: командир экипажа — я; штурман — капитан Рогозин Георгий Михайлович, участник финской кампании, кавалер ордена Красной Звезды; стрелок-радист — Вася Максимов, девятнадцатилетний паренек: стрелок — сержант Михаил Куркоткин.

Рогозин и Максимов были раньше в составе экипажа летчика Володина. В августе 1941 года во время боевого полёта над целью их сбили, оба мотора вышли из строя. Володин направил самолет на крупные деревья, чтобы разбиться и не попасть в руки фашистов живыми: Но получилось так, что деревья, обрезав оба крыла, смягчили удар и экипаж остался жив.

Пока к месту падения прибыли гитлеровцы, партизаны унесли и надёжно спрятали экипаж.

Володин пострадал больше всех — сломал ногу. У партизан он подлечился и остался воевать в знаменитом соединении Федорова.

Штурман его Рогозин при падении крепко ударился лицом, вывихнул ногу. Вася Максимов пострадал меньше всех. Он решил пробираться к своим. Рогозин не хотел отставать и, хотя нога еще побаливала, твёрдо решил следовать к своим.

Тщательно был разработан план, маршрут, изучены названия деревень и сел, через которые пройдёт их путь. Заготовлены соответствующие документы, и 21 сентября они покинули отряд партизан. Все — в крестьянской поношенной одежде. Покидая отряд, Вася дал слово партизанам: быть в родном полку к обеду 7 ноября.

Их было шесть человек. Разбившись попарно, они разошлись в разные стороны.

С большими мытарствами добирались в свою часть Максимов и Рогозин. Вася, как и обещал, прибыл точно «по заказу» — 7 ноября, к обеду.

Тяжелее было добираться Рогозину. Нога часто вы — водила его из строя. По нескольку дней приходилось отсиживаться в деревнях, что было небезопасно. В полк прибыл он уже в начале января 1942 года. Давала себя знать натруженная, распухшая нога, но Рогозин скрыл это от всех и получил назначение штурманом в мой экипаж, а через несколько дней мы уже вылетели на боевое задание.

Вот такой сложился у меня экипаж, и в нём только один я был еще «необстрелянным».

На другой день рано утром мы с экипажем пошли смотреть «свой» самолет. Встретил нас техник самолета Котов, юркий парнишка, отлично знающий своё дело. Ему было уже известно о моём назначении. Котов доложил:

— Товарищ командир, самолет исправен и готов к вылету… — Затем тихо добавил: — Только никто на нём, проклятом, взлететь не может, вот и сижу с ним как дурак. — И громко заключил рапорт: — Докладывает младший техник-лейтенант Котов.

Я приказал запустить моторы.

Экипаж на местах. Моторы опробованы, выруливаем на старт. Разрешение на взлёт, полный газ, и… самолет бежал, бежал, затем при поднятии хвоста стал отклоняться вправо, всё больше и больше, а справа — железная дорога. Я прекратил взлёт. Самолет сделал два «циркуля», и я порулил обратно.

И так — семь раз. Семь попыток взлететь ни к чему не привели. Самолет, видимо, имел какой-то аэродинамический дефект. Но взлететь надо. Если не полечу на этом самолете — значит, вообще не полечу.

Заместителем комэска был Дмитрий Чумаченко. Он как раз руководил тренировкой давно не летавших летчиков. Я остановил самолет, не выключая моторов, и послал Куркоткина за Чумаченко. В другое время самолюбие не позволило бы мне это сделать, но теперь здравый смысл оказался сильнее. А в это время Рогозин и Максимов вышли покурить.

— Ну, — говорит Максимов, — если мы не разбились там с Володиным, то этот нас наверняка угробит.

Такую заслужил я характеристику экипажа при первом знакомстве. Попробуй реабилитируй себя в глазах тех, с кем предстоит работать. Благо, об этом я узнал значительно позже, когда экипаж уже полностью сработался и признание только вызывало дружескую улыбку.

Пришел Чумаченко.

— В чём дело?

— Помоги, — говорю, — не могу взлететь.

Он влез в штурманскую, и мы вместе сделали еще три попытки. Затем он говорит:

— Попробуй последнее средство — пользуйся на взлёте тормозами.

Мы оба знали, что это категорически запрещено инструкцией, так как при торможении можно сорвать покрышки и скапотировать на полном газу. Но ничего другого не оставалось.

Совет Чумаченко пригодился. Мы взлетели. В воздухе машина оказалась очень легкой, маневренной, и я был счастлив, что она послушна мне.

Сделав пять взлётов, мы сочли, что теперь и самолет и экипаж к боевому полёту готовы. В полку полным ходом шла подготовка к боевой работе, и мой экипаж сразу же подключился к ней. Друзья шутили, что я теперь посвящен в рыцари.

Забегая вперёд, скажу, что на этом самолете я летал до полной выработки его ресурсов, и всё время машина оставалась верной своей «причуде» — стремлению разворачиваться вправо на взлёте. Но в воздухе она вела себя превосходно.

Подготовка к полётам во многом отличалась от тон, которую мы проводили в первые месяцы войны. Прежде всего, большое внимание уделялось связи самолета с землёй. Тренировались мы в использовании всех видов вождения самолета, занимались подготовкой к ночным полётам. Как и прежде, учитывали возможность попадания на территорию противника, если самолет будет сбит. Поэтому каждый член экипажа имел в самолете лыжи, автомат с тремя дисками патронов, по три гранаты, пистолет с тремя обоймами, а также бортовой паёк и флягу спирта.