— Жив! Вернулся! Ну, рассказывай.

…Над целью снаряд прямым попаданием угодил в мотор, и он загорелся. Мотор еще работал, но уже горел. Сначала медленно, только дымил, и этим воспользовался командир корабля, упорно ведя его на восток, надеясь сесть у своих.

По данным штурмана, до линии фронта оставалось лететь минут десять, а пожар всё больше разгорался. Вот самолет вспыхнул ярким пламенем, и экипаж, не ожидая команды, выбросился на парашютах. Летчик продолжал полет. До линии фронта минуть пять, но огонь уже пробрался в кабину, загорелась одежда. Дышать стало нечем, и, открыв колпак, Иванец выпрыгнул. Тут же, почти рядом, не долетев до земли, самолет взорвался. Летчик приземлился с парашютом.

Темная ночь. Полуобгоревший, в полном одиночестве, не зная, где он находится и что предпринять, Иванец медленно приходил в себя.

Незаметно начался рассвет. При одной только мысли, что он на вражеской территории и может попасть в плен, Иванец вздрогнул. Надо было действовать, спасаться.

Невдалеке заметил остатки скирды. Зарывшись в солому, он дождался утра, чтобы как-то сориентироваться. Да, он находился на территории, занятой немцами. Недалеко проходила дорога, по ней шли автомашины. По интенсивности движения чувствовалось, что до линии фронта недалеко.

Днем Иванец пережидал где-либо в укрытии, наблюдал, намечал себе маршрут, а ночью двигался на восток. И так — несколько суток.

Величайшего напряжения сил стоило ему преодоление этого небольшого расстояния до линии фронта. Местность незнакомая, обстановка неясная. В любом месте можно напороться на вражеский патруль. Плитку шоколада давно съедена, единственное питание — колоски несжатой пшеницы. И только страстная решимость во что бы то ни стало добраться до своих, перейти линию фронта поддерживала в нем силы.

Однажды ночью разразился сильный дождь с ураганом. Иванец укрылся в кустарнике, чтобы переждать до утра. Весь измок, продрог, боялся уснуть — укрытие ненадежное.

Наступило утро. Невдалеке виднелся лесок — Иванец решил перебежать туда, чтобы укрыться на день. Осмотрелся — никого, и бегом к лесу. На пути оказалась глубокая траншея, ночным ураганом туда снесло скошенный хлеб. Иванец нырнул в траншею. Ему показалось, что его заметили, и он побежал по траншее в обратную от леса сторону. Боясь напороться на немцев, он лег поперек траншеи, укрылся колосьями и стал ожидать.

Было тихо, и Иванец начал постепенно успокаиваться. Уже хотел было подняться, чтобы идти в сторону леса, как услышал голоса. С величайшими предосторожностями выглянул. Вдоль траншеи шли немцы и прощупывали штыками ее дно.

Всё ближе и ближе втыкали штык. Затаив дыхание, Иванец ждал. Вот штык воткнулся буквально рядом, возле его ребер. Он, кажется, даже почувствовал телом холод стали. Затем штык выдернули и снова воткнули рядом, но уже с другой стороны. Немцы удалялись…

До самой ночи пролежал Иванец в траншее, и лишь когда стемнело, пробрался к лесу. Из кустов его окликнули по-русски:

— Руки вверх!

С большим облегчением поднял он руки и от радости, от всего пережитого упал и разрыдался. Его отвели в землянку, обогрели, накормили и отправили в тыл…

По моему ходатайству командир полка предоставил Иванцу месячный отпуск, и он улетел к своей семье.

В конце мая началась моя боевая деятельность командира эскадрильи в составе нового полка, с новым экипажем. Штурманом эскадрильи, а стало быть, и моего экипажа, был назначен Виктор Патрикеев, всё время до этого летавший с Дмитрием Чумаченко. Три полета совершил я с ним — и больше летать вместе не мог.

Это был прекрасный штурман и бомбардир, скромный и немногословный, хороший товарищ, но, за время полетов с Чумаченко у него выработался свой метод работы по принципу: я знаю свое дело, а ты знай свое.

Далеко ли до цели? — спрашиваю.

— Доведу, не беспокойся, — отвечает он.

На обратном маршруте:

— Где мы находимся?

— Всё нормально, находимся там, где и положено…

Меня такие ответы, конечно, не удовлетворяли. Летать в неведении я не могу. У нас в экипаже это было не принято. До войны я летал вообще без штурмана на различных линиях и привык в любую минуту знать свое местонахождение. Эта привычка укрепилась в боевых полетах, особенно ночью. Пилоту необходимо знать и путевую скорость, ведь расчет горючего ведет только он, соответственно регулируя режим полета.

Короче говоря, я сказал Патрикееву:

— Знаешь что, друг мой, я тебя очень уважаю, но в полете просто крутить баранку не привык. Я должен быть в курсе всего.

— А мы с Чумаченко так всегда летали, — возразил Патрикеев. — Он делает свое дело, я — свое.

— Тогда пойдем к Чумаченко, и если он не возражает, попросим у командира дивизии разрешение обменяться с Чумаченко штурманами. Ты вернешься к Чумаченко, а Кириллов придет ко мне.

«Обмен» состоялся, и в следующий полет, 31 мая, я уже отправился с Кирилловым.

Я летал по-прежнему на своем «Запорожце». В самолете многое было переоборудовано по желанию экипажа, инженеры считали его лучшим в полку. Сомневаюсь, что это утверждение соответствовало действительности, по, во всяком случае, весть о том, что самолет Швеца — лучший, дошла до командира дивизии полковника Лебедева.

Полковник Лебедев был в обращении с подчиненными резковат, и его побаивались. И вот однажды в начале июня он появляется в расположении самолетов моей эскадрильи, сопровождаемый, как обычно, работниками штаба дивизии.

Лётный состав отдыхал. Техники насторожились: что случилось?

Оказывается, Лебедев прибыл, чтобы своими глазами увидеть самолет, о котором шла молва, что он лучший.

— Где самолет комэска Швеца? — спросил он техника.

Перед вами, товарищ полковник.

Командир обошел вокруг самолета, осмотрел его снаружи и, видимо, был разочарован: самолет ничем не отличался от других, разве что надписью «Запорожец» через весь фюзеляж. Затем Лебедев поднялся на крыло, открыл колпак кабины летчика и остолбенел. На сиденье лежали две большие, белоснежные пуховые подушки…

Что здесь за спальня? — возмутился Лебедев.

Перепуганный техник быстро поднялся на крыло и тоже заглянул в кабину.

— A-а, это, товарищ полковник, наш командир так летает — полулежа, — спокойно объяснил техник. — У него спина побита.

И он рассказал то, что знал обо мне.

Полковник выслушал его, слез с крыла и, сказав: «Пусть товарищ Швец зайдет сегодня ко мне», — удалился.

Техники передали мне этот разговор и приказание явиться к командиру дивизии.

«Изобличение» меня уже не пугало. Медицинские работники давно знали мою историю и не придирались. Летаю, выполняю задания — ну и ладно. А ладно ль или не совсем ладно — знали только я, экипаж да еще техники, которым частенько приходилось помогать мне выбираться из кабины после длительного полета.

И вот я в кабинете командира дивизии. Представился. Подавая руку, что он делал редко, Лебедев осведомился:

— Как здоровье?

— Ничего, здоров, товарищ полковник.

— А летаете как?

Помаленьку. Сто семьдесят четыре боевых вылета на счету.

— Ну, а отдохнуть хотели бы?

И, не ожидая ответа, заключил:

— Значит, вот так поступим: оформляйте отпуск и получайте путевку на две недели в подмосковный дом отдыха Востряково.

На следующий день я выехал в дом отдыха.

Благодатная, непривычная тишина… Лепет пернатых обитателей леса, раскатистое кваканье лягушек, доносящееся по вечерам со стороны мелководной речушки… Всё это напоминало мне детство.

Дом отдыха окружен цветниками, к которым ведут посыпанные песком дорожки. За оградой раскинулся обширный парк. Правда, он запущен, зарос бурьяном.

Всё свободное время я проводил в парке, бродил по дорожкам, свободно предаваясь размышлениям, воспоминаниям, иногда даже напевал что-нибудь.