Еще долго будут скакать от столицы к столице курьеры, разнося удивительные, пугающие обывателей послания. Но шло время, и всем пришлось убедиться, что сведения, поступавшие из далекой России, были даже неполны. На самом деле разгром «Северного Александра» в деталях был еще более ужасным и унизительным, а военная мощь Швеции сокрушена.

Но все это уже из области высокой политики, из дипломатических депеш и посланий венценосцев. А венценосцы и дипломаты, как известно, мыслят не так, как обычные люди, которым нет дела до претензий шведского короля на европейское владычество или же намерений саксонского курфюрста с помощью фарфора завоевать мир. И потому мы вам расскажем еще о двух письмах, которыми обменялись Мария Друкаревичева и купец Михайло, который, как вы могли уже догадаться, купцом был постольку поскольку, а на самом деле верно служил царю Петру и оказал ему немало услуг.

Мария просила сообщить ей о судьбе Василия, о том, где он сейчас, не ранен ли, почему от него так давно нет известий.

«Во Львове, — писала панна Мария, — все спокойно. А точнее будет сказать — город погрузился в сон. Не заложено ни одного нового здания. Не открылось ни одного постоялого двора. Все ждут, чем закончится схватка титанов на востоке».

Было в письме панны Марии еще несколько малозначащих фраз. Чувствовалось, что ей тревожно, а потому она несколько многословнее, чем обычно.

Ответ Михайлы был осторожным и дипломатичным. Михайло сообщил, что отряд Василия действовал успешно, за что получил одобрение даже от самого князя Меншикова. Но в одной из схваток со шведами, буквально накануне самой Полтавской баталии, Василий исчез. Если он взят шведами в плен, то, можно надеяться, будет пощажен.

Вместе с тем купец переслал Марии письмо, которое Василий отдал с непременным условием: переслать панне Марии только в случае его, Василия, гибели. Содержание письма было столь неожиданным для панны Марии, что понадобилась нюхательная соль и холодные компрессы на лоб, чтобы привести ее в чувство. Василий просил панну Марию забыть о нем, так как он ее по-настоящему никогда не любил, не чувствовал себя с нею легко и свободно, а понял он это окончательно, встретив в отряде одну простую девушку, имени которой называть он не намерен.

«…Я чувствовал бы себя лжецом, если бы не сказал об этом прямо, — писал Василий. — Поскольку я твердо решил не возвращаться во Львов, то мы с тобой никогда уже не встретимся. Где я буду? Так ли важно это? Сложу голову в бою, отправлюсь на Дон или в Сибирь… Русское государство велико. Места хватит для всех. Я не желаю впредь понимать себя в качестве подданного короля Августа. Вместе с тем как уходил, отдалялся от меня Львов, меркла и любовь к тебе. Понимаю, что принес тебе горе. Не осуди и прости. Не сказать всего этого честно и прямо было бы подлостью.

Да хранит тебя бог»

Мы не станем описывать вам чувства панны Марии в день, когда она получила письма Михайлы и Василия. Важнее другое: через некоторое время панна Мария нашла в себе силы перешагнуть через обиду и уязвленное самолюбие и твердо решила выяснить, жив Василий или мертв. Если погиб, то где похоронен, если жив, то не в неволе ли?

Алые розы. Белые розы. Алые розы. Белые розы. Снова алые. И снова белые. Что же касается писем, то они тоже были на разноцветной бумаге: на голубой и розовой.

Панна Мария только что возвратилась во Львов из дальней поездки. Она еще была в дорожной кофте-рубашке, яркой свободной юбке, не стеснявшей шага. Шляпу с вуалью она бросила на стол в гостиной. Справца, неслышно двигавшийся следом за хозяйкой, тут же убрал ее.

— Розы опять от Лянскоронского?

Справца наклонил голову: от кого же еще? Не только розы, но и письма. Целый ворох писем. Панна Мария упала в кресло. Под глазами синие круги. Видимо, дорога далась ей нелегко.

— Я хотел доложить… — начал было справца.

— Не сейчас.

— Может быть, светлая панна прикажет подать обед?

— Нет, ничего не прикажу. Кроме единственного — на сегодня оставить меня в покое.

— Да, да, конечно, — прошелестел справца. — Если мне будет дозволено… Мои лета и седины позволяют это сделать, ничем не оскорбив панну. Вы удивительная женщина, панна Мария. Самая красивая, самая умная, самая тонкая, каких мне доводилось видеть за те шестьдесят четыре года, что я хожу по земле. Я говорю это не только от своего имени. Так думают все шесть ваших слуг. Я беру на себя смелость сказать, что мы вам не просто слуги, а настоящие друзья. Мы понимаем, как вам сейчас трудно, и сделаем все для вашего покоя.

— Спасибо, — прервала справцу панна Мария. — По-настоящему удивительную женщину я видела всего несколько дней назад. Это простая крестьянка. Она растила своего сына, который к ней уже никогда не вернется. Но она не верит в это. Каждый вечер она стоит у тына и глядит на дорогу. Вот уже сорок лет ждет она своего отца, четверть века — любимого. И так же будет до последнего своего часа ждать сына.

— Я догадываюсь, о ком идет речь.

— Извините, я устала, — сказала панна Мария. — Спасибо за добрые слова… Нет, обеда не надо. Я отдохну.

Справца вздохнул, поднял очи к небу, шепотом сотворил молитву и вышел. Панна Мария осталась сидеть в креслах, уронив руки на колени. В зале было сумрачно, несмотря на еще ранний час. Но в этом году осень во Львове не удалась. Не сияли золотом склоны Высокого замка. Над городом кругами бродили угрюмые тучи. В воздухе висел мелкий назойливый дождик… Анна отказалась принять от Марии деньги: «Зачем мне? Не надо мне вашего золота. Он все равно вернется. Я знаю: он придет!» Уж не подумала ли Анна, что ей предлагают плату за смерть сына? А если заглянуть в самую глубину сознания, туда, где кроются мысли неясные, нечеткие, которые и в слова не втиснешь, так нет ли правды, в том, что Анна заподозрила? Что было бы с Василием, если бы не их знакомство и не совещания в фольварке? Может быть, он не отправился бы к Мазепе, а остался во Львове, вновь поступил бы на службу к Лянскоронскому… Ох этот Лянскоронский с его неизменными розами и письмами на разноцветной бумаге!

— Кто здесь? Опять вы? — Она сама испугалась, услышав свой голос: перед нею вновь стоял справца. — О чем вы говорите? Кто стоит у двери? Пан Лянскоронский? Я же сказала, что плохо чувствую себя!.. Или же нет — зовите!

Она даже не поднялась навстречу гостю, а только молча указала на пустое кресло.

Лянскоронский был оригиналом. Это выражалось, в частности, в том, что одевался он нарочито старомодно. Парчовая перевязь через правое плечо (хотя шпаги он не носил), перчатки с раструбами, трость и розетка из лент на плече. Ленты были красного и белого цвета. По какой-то причине, одному ему известной, пан Венцеслав считал, будто это любимые цвета панны Марии. Потому и слал ей белые и алые розы.

— Рад видеть вас в добром здравии, светлая панна! — сказал Лянскоронский. — Город уныл, мрачен, грустен и пришиблен к земле дождями. Может быть, это начало если не всемирного, то всельвовского потопа? Подумываю о том, чтобы начать строительство ковчега.

— В него вы собираетесь поместить свои коллекции?

— Конечно. Но не только их. Если вы захотите, в ковчеге будут предусмотрены и апартаменты для вас.

— Оставьте! — сказала панна Мария. — Меня всегда удивляло, почему вы, неглупый и образованный человек, так охотно играете роль шута?

— Видимо, потому, что иная роль мне не по силам. Чем должен я был заняться в жизни? Политикой? Участием в одной из многочисленных партий? Но мне это неинтересно. Писать стихи или романы? Но их и без того написано так много, что человечество вряд ли нуждается в новых. Пусть усвоит то, что уже есть. Ваять? Какой смысл? Праксителя и Фидия нам не превзойти. Соорудить еще один собор святого Петра? Победить Голиафа? Но собор уже сооружен, а Голиаф повержен. В общем, я занимаюсь тем, что считаю полезным: собираю старые и мудрые книги, картины, скульптуру и записываю смешные истории, случающиеся время от времени даже в нашем скучном, утонувшем в дождях городе. Вы скажете, что я не творец, а человек, который потребляет то, что создано другими. Возможно. Правда, я мог бы возразить: сохранить то, что создано другими, не менее важно, чем творить самому. Я хотел бы, как римский император Нерон, петь. Однако и тут многое мешает: у меня нет ни слуха, ни голоса. И если даже император не мог заставить признать себя в качестве певца, то тем более не сумею этого сделать я. Аминь!