Прошел год, издатель устал ждать и забыл об авторе. Автор же все тянул, не решался, все точил и грыз перья до их полного исчезновения. Он решил взбодрить свою память и написал Бортжурнал — для разминки. Но Бортжурнал вырос кустом сухих историй, а весь живой сок, который жадина приберегал на роман, остался нерастраченным… Теперь автору терять нечего. Черт с ним, с издателем, бог с ним, с романом. Он открывает заветную бутылочку и выливает ее содержимое — самую главную историю — под кустик историй о борттехнике. И если в результате распустится цветок, то это и будет настоящее заглавие — три главных слова в самом конце.

Ноябрь уж на дворе, а снега все нет. Только туман. Какое совпадение — выдыхая струю дыма в туман, удивляется автор, — в то же самое время они и отправлялись. В Приамурье все еще не было снега, еще бегали по уже льдистым, хрустящим стоянкам борттехники в лоснящихся демисезонках, воруя друг у друга клювастые масленки и мятые ведра — шел перевод бортов на зимние масла. «Быстро, быстро! — дыша духами и туманами, кричал мелькающий тут и там инженер, — белые мухи на носу, а вы все телитесь, еб вашу мать!». А над всем этим крякали и курлыкали улетающие на юг последние птицы…

На этом месте обрыв пленки — и мы, как утки, внезапно снявшись с холодающей родины, с ее подмерзающих озер, с ее хромоногих стремянок, отправляемся в жаркие страны — как положено, качнув крыльями над родным аэродромом.

А это уже аэродром в Возжаевке. Целый день ожидания в битком набитом эскадрильском домике — а в тюрьме сейчас макароны дают! — и голова трещит от сизого табачного воздуха, но! — под вечер, белой штриховкой по синим сумеркам, шурша по крыше — снег! И перед глазами высыпавших на внезапно белую улицу, сквозь колышущуюся снежную тюль, в свете прожектора — выплывает громадный, как китовый плавник, киль «горбатого»…

Крики, суета — погрузка! Беготня на встречных курсах с сигаретами в зубах, с сумками и чемоданами в руках, команда «Всем оправится, лететь долго, туалет теперь только в Кемерово!». Кто куда, расстегиваясь, — ну, что, старшой, окропим снежок напоследок? Типун тебе, — напоследок! — крайний раз, он не последний! Расписались по белому — службу сдал!

И грузятся, грузятся, вереницей ползут муравьями со скарбом по лестнице-стремянке, исчезают в двери. Аппарель коллеги не открывают — не танки грузим, да и салон выстудим, — не баре, чай, по лесенке, по лесенке… Замешательство в очереди, мимо пронесся незнакомый пока подполковник с криком: «Ах, ты, ссука, ублевал мне всю шинель! Все, нах, на родине остается, отвоевал!». И ведут шаткого капитана прочь — как на расстрел — под руки с опущенной головой, без шапки, снег на плечах. «А если кто в полете ужрется — останется на границе, южные рубежи сторожить!».

«Ил» ровно идет во тьме, в морозной глубине неба как субмарина. Осиным роем гудят в голове двигатели — час, второй, третий… Посреди салона, во всю длину — горный хребет багажа. По обеим сторонам — два воинства, играют в карты, шеш-беш, шахматы, пьют с оглядкой на кабину, где окопалось начальство, курят в рукав, бродят вдоль, пристраиваются на такелажных сетях, кемарят по очереди. Так и летим — часов десять, с перерывом на кемеровские туалеты, — в Узбекистан.

Декабрь. В Союзе — глубокая зима, поземки распускают седые косы по взлетным полосам, оплетают унты идущих, а здесь, на самом ее краю — поздняя солнечная осень. Сухую соленую землю солнце кроет ажурной тенью голых веток. В саду эмирского дворца важно гуляют неизменные фазаны, бассейн гарема полон тысячелетних теней, играющих царским яблоком, с бухарских медресе осыпается голубая эмаль — так трескается и осыпается древнее небо. Воздух прозрачен, на солнце тепло, в тени охватывает резкий холод, — в парном небесном омуте бьют ледяные родники.

Старые зинданы с молодыми экскурсоводками, памятник Ходже Насреддину на ослике, памятник генералиссимусу в сапогах, водкопитие под пельмени у изразцовой печной стенки забегаловки, торт «Сказка», девочки-узбечки (смуглые попки в шрамах — бай бил, бил!), — но деньги уже на нуле, впереди таможенная декларация — и возвращение в свою казарму, бывшую конюшню конницы Фрунзе.

В промежутках — непрерывные полеты и учеба. Горы, пустыня, «коробочка», пустыня, горы… Класс, указка, разрез двигателя ТВ3-117МТ — сердца эмтэшки — нет конструкции удивительней, чем авиационный двигатель, но как хочется спать…

Самая главная радость — конечно, летная столовая. Поджарые официантки разносят поджаристые куски пахучей баранины. Ссучья (а как еще подчеркнуть эту прелесть?) худоба женщин в сочетании с этим едким горячим запахом и холодным солнцем на столах и белых передниках возбуждают зверское ощущение жизни, какое бывает только осенью или перед смертью. Наш борттехник похож на задумчивого волка. Он ест мясо, обгрызает тонкие, словно вынутые у щедрых официанток, ребрышки и думает сразу о многом. Взгляд его рассеян, обретая осмысленность лишь при появлении в поле зрения белого фартука. Доктора Фрейд и Фромм записывают в анамнезе, что именно с этого момента у мальчика возникло притяжение к официанткам и проводницам — главным персонажам прекрасных мгновений, возникающих на пути от и до…

А вот и завязка истории — по вечерам в казарме идет шахматный турнир. К встрече в финале уверенно пришли двое — «западный» майор с «двадцатьчетверок» и «восточный» борттехник с «восьмерок». Майор темноволос, голубоглаз и смугл — еще не сошел загар от прошлой командировки. Играя белыми, он выбрал свой излюбленный и до сих пор безотказный королевский гамбит. В его исполнении жертва пешки на втором ходу неизбежно оборачивалась стремительной кровавой расправой над фигурами противника. Но сейчас второй ход черных — С-е7!? — заставляет майора задуматься. Он держит руку над доской, не решаясь ответить быстро.

— На понт берешь, лейтенант? — спрашивает задумчиво, глянув исподлобья.

— На него родимого, — честно отвечает борттехник. Он и сам не знает, корректна ли его находка, — несколько вариантов он, конечно же, просчитал, но в основном полагается на неожиданность. Посудите сами — черные уже со второго хода переходят в контратаку, которую не так просто нейтрализовать. (Мастера, гроссмейстеры и просто суровые любители — не поленитесь, опровергните наглеца!)

Партия длится уже несколько часов, никто не идет на ужин. Каждые полчаса соперники выходят на крыльцо перекурить. Половина казармы остается у доски, анализируя позицию, половина вытекает вместе с игроками на улицу под звездное небо. Игроки курят, — сдерживая возбуждение, дружелюбно обмениваются неиспользованными вариантами. Обоих пробирает внутренняя дрожь, смотрят друг на друга мельком, словно невзначай, — они удивлены встречей с достойным противником и похожи на влюбленных в самом начале пути.

Идет эндшпиль, полный тонких маневров. Лейтенант счастлив таким невероятным пониманием позиции — на каждый его ход (он парирует и угрожает одновременно) майор откликается таким же. Закрытая позиция почти не меняется, белые и черные замерли друг против друга как два самурая — передвижения фигур означают всего лишь дыхание позиции, биение двух сердец…

Партия заканчивается глубоко за полночь, когда казарма, не выдержав затянувшейся непонятности, разбредается по койкам и засыпает. Двое доигрывают уже в коридоре на табуретке под тусклой лампочкой. Лейтенантский король все же преграждает путь проходной пешке майора. Ничья.

Звезды бледнеют. Наступает крайнее утро в Союзе.

…Это всегда начинается одинаково. Заход на посадку прямо на стоянку, — привычная тряска на снижении, машина по-птичьи приседает в воздухе, касается двумя точками ребристого железа настила, опускает нос, разворачивается на месте, покачиваясь. Как хорошо пахнет! — красным закатом, пылью, горячим железом, керосином, порохом — дыши, дыши, вдруг все опять исчезнет! Быстрым шагом он идет к модулю напрямик, подлезая под колючкой, провисшей меж покосившихся столбов, пересекая вечерний плац между модулями, уже бегом мимо крыльца оружейки… Сколько лет прошло, а здесь ничего не изменилось! Навстречу: «А ты кто?». «Конь в пальто! Ребята, езжайте домой, снова мы работаем!». Сейчас только брошу вещи в свою комнату — и на ужин, наверное, уже все наши собрались!