А когда она принесла поднос и расставляла тарелки, то наклонялась к каждому из них так, словно наливала им благодати, переполняющей ее грудь. И так близко была эта покоящаяся в глубоком вырезе грудь, что у сидящих непроизвольно открывались рты навстречу ей…

Борттехник Ф. так и не запомнил, что он ел. Отобедав, члены экипажа долго не могли уйти от стола. Что-то перебирали в портфелях, перекладывали из кармана в карман ключи, смотрели на часы, хмурясь и качая головами.

Но она больше не вышла к ним.

Курили на улице в ожидании высоких пассажиров.

— Когда я прилетаю из командировки, — говорил командир, блаженно выдыхая дым, — жена первым делом наполняет ванну. Она кладет меня туда, притапливает слегка, и смотрит — если мое хозяйство всплывает, значит, я ей изменил. Пустой прилетел, то есть. Но сегодня прилечу с полными баками…

— А я, — сказал штурман, — обязательно до генерала дослужусь. И такой же поезд заведу…

«А я, — подумал борттехник, — сегодня ночью, глядя на родинку на ее груди…»

Вдруг полетел снег, мягкий и свежий как ее волосы.

После обеда они повезли генерала на пограничную заставу. Застава была на самом берегу Амура. Сели на амурский лед. Генерала увез уже ждавший их уазик. Летчики вышли погулять по сине-зеленому, шершаво прочесанному ветром и снежной крупой льду.

Командир проводил урок:

— Учитесь, авиалейтенанты, пока я жив. Старайтесь без нужды не садиться на лед в сугробах. Под снегом лед может быть тоньше. И на молочный лучше не садиться. Вот такой цвет и прозрачность говорит о его крепости. Двадцать сантиметров такого льда держат тонну на точку приложения, хотя лучше долго не стоять… Тут, кстати, не очень толстый, вон китаезы рыбу ловят… — он показал рукой в сторону китайского берега.

Борттехник Ф., прищурившись, всмотрелся, увидел несколько неподвижных фигурок на льду. До них было не так далеко. «Вот он — Китай, рукой подать…» — подумал борттехник.

— Хотите фокус? — вдруг сказал Божко и, набрав в грудь воздух, крикнул: — Ни хао ма, желтые братья? — и помахал китайцам рукой.

Китайцы задвигались, встали, тоже замахали руками, что-то закричали, потом один из них повернулся спиной к советскому берегу, снял штаны и нагнулся.

— Что ты им сказал, Степаныч? — спросил лейтенант Шевченко. — Что-то неприличное?

— Да нет, просто спросил, как у них дела, — засмеялся командир. — Неприветливые они, эти братья навек. А сами по вечерам Пугачеву крутят…

Домой возвращались уже затемно. Шли под ясным звездным небом, внизу на черной земле россыпями угольков тлели поселки, в кабине тлела красная подсветка приборных досок.

— Люблю я нашу жизнь вертолетную, — сказал командир. — Покажет она тебе прекрасную женскую грудь, ты разомлеешь, думаешь, и дальше все такое же… И тут тебе показывают жопу старого китайца…

В Белогорск пришла настоящая весна. Днем вовсю таяло, ночью подмораживало, и утром экипаж шел к вертолету, ломая ботинками хрустальные лужи. Парашютисты ныряли в небо как в море, парили в нем, как аквалангисты над голубой бездной, и вертолет нарезал над ними круги, как сытая акула. Борттехнику Ф., закрывающему дверь за крайним, казалось, что в такое небо можно прыгать без парашюта — резвясь, как дельфин, плавно опустишься на дно.

И в один из таких журчащее-бликующмх дней, уже под вечер, когда три командировочных вертолетчика, закончив работу, явились в гостиницу с намерением помыться, переодеться в «гражданку» и действовать по плану вечернего отдыха, — командира позвали к телефону. Звонил командир эскадрильи майор Чадаев (а, может, и Чаадаев, хотя майор почему-то отрицал эту знаменитую удвоенность). Комэска сообщил, что командировка закончена, их меняет другой борт.

— Завтра отработаем и после обеда — домой, — сказал командир. — Нашу эскадрилью на месяц в Торжок отправляют перед Афганом, переучиваться на «эмтэшки» — Ми-8 модернизированный транспортный. У него в отличие от нашей «тэшки» движки мощнее, пылезащитные устройства на них, вспомогательный турбоагрегат для запуска, «Липа» от ПЗРК, рулевой винт не тянущий, а толкающий… Короче, и летчикам и техникам осваивать надо.

— А в Афган когда? — спросил борттехник Ф.

— Считай, — начал загибать пальцы командир, — месяц переучки, потом отпуск, вот и лето прошло, значит, осенью. Там еще месяц подготовки в горах и пустыне, в Узбекистане…

Ночью борттехник плохо спал. Война из разговоров и рассказов на ней побывавших — а побывал почти весь полк, за исключением лейтенантов нового набора, — эта жаркая война становилась реальностью. Он думал, что будет врать маме, а врать ей нужно было обязательно, потому что она могла дойти до министра обороны и выше, она, дай ей волю, могла вообще прекратить войну…

Утром они проснулись от белой тишины. Борттехник подошел к окну. Валил такой снег, что не было видно улицы — одна мельтешащая белизна.

— …Снег идет и все в смятеньи: убеленный пешеход, удивленные растенья! — радостно продекламировал борттехник.

Он радовался, что с утра не надо работать, и вообще, снег сегодня даст им выходной, а завтра — домой.

И тут командира позвали к телефону. Через пять минут он вернулся и сказал:

— Чадаев звонил. Перевал закрыт, ни мы к ним, ни они к нам. Экипаж сюда поездом едет. И мы должны сегодня поездом, завтра в Торжок убываем.

— А как же борт? — удивился борттехник Ф. — Я же ответственный за него!

— Так ты с бортом и остаешься, — сказал командир. — К тебе едет капитан Марков со штурманом.

— А Торжок? — спросил борттехник Ф., еще не понимая. — Без переподготовки, что ли, в Афган поеду?

— Не знаю, — с сомнением сказал командир. — Ты Чадаеву позвони прямо сейчас… Через «Вардан» пробуй! — крикнул он вслед убегающему борттехнику.

Борттехник дозвонился через два часа. Майор удивился вопросу лейтенанта:

— Конечно, какой еще Афган без переучивания?!

— Получается, — дрожащим голосом уточнил борттехник, — все наши уйдут, а я останусь?

— Так а я о чем? — весело воскликнул комэска. — Радуйся! Не попадаешь на войну по естественным причинам, это же отлично! Спокойно дослужишь до дембеля.

…Проводив экипаж на вокзал, борттехник остаток дня бродил по заснеженным улицам, убеленный, выбирая направление навстречу летящему снегу, чтобы — в лицо. Он не знал, как ему быть. Остаться с тэчистами и «шестерочниками», когда его товарищи будут там, куда они собирались вместе. Как же быть с тем странным пророчеством, которое он написал в новой тетрадке ровно 15 лет назад, еще каракулями первоклассника? «Он родился в 1963 году, — писал мальчик Ф. — Когда ему исполнилось 23 года, он ушел защищать свою Родину».

Старшая сестра заглянула через плечо и засмеялась:

— Кому исполнилось 23 года?

— Иди отсюда! — крикнул он, закрывая тетрадь рукавом.

— Война в сорок пятом закончилась, придурок! — смеялась сестра, сверля его висок пальцем. — Ты где собрался Родину защищать?

— Сама дура! — вскочил начинающий писатель Ф.

Они подрались, она порвала его тетрадку, он, рассвирепев, гонялся за ней с кочергой.

Неужели тогда она порвала его будущее? — думал борттехник Ф., щурясь от мокрых хлопьев. — Как вот этот снег теперь.

И единственная мысль, которая хоть немного смогла примирить его с этим роковым в своей внезапности снегом, была мысль о спасении. Он же не знал, что могла написать его медиумическая рука тогда, не подойди сестра. Не исключено, что предложение должно было окончится словами «…и пал смертью храбрых». Вдруг он вспомнил, что в третьем классе написал стихотворение про летчиков, где были слова: «И сказал ему комэска». Что сказал тот комэска, борттехник Ф. не помнил. Да и зачем помнить? — теперь он знал это точно…

Итак, только одна мысль могла стать спасительной. Если не пускают, значит, там ему грозит опасность, а он ценен матери Истории. Да, нужно оставшийся год использовать правильно. Например, написать роман. Сидеть и писать! — один, никто не мешает, тишина… И после армии как ахнуть этим романом по стране! Чтобы забегали, закричали, — кто, мол, такой, откуда, и как он смог?!