— Что, Янкель, — усмехнулся в усы Лукич, — небось, забыл, когда крайний раз формуляры заполнял? Вот и проворонил ресурс.

— Лукич, потом поехидничаешь, лучше помоги быстренько заполнить, — сказал Янкин, снимая куртку и садясь за стол. — Я из Хабары зимнюю резину к твоей «копейке» привезу. Ты примерно подгони ресурс по редуктору, я потом распишусь.

— Ладно, Френкель, — сказал Лукич. — Но не привезешь резину, больше в полет не выпущу.

И он подвинул к себе формуляр.

Высунув языки, они писали. Ставили дату, время налета, потом должность, звание и фамилию — б/т ст. л-т Янкин — и тут Янкин расписывался, а Лукич оставлял графу пустой — Янкин распишется.

Борттехник Ф., закончив заполнение своей книжки, ушел на борт — вечерело, пора было закрывать и чехлить. Когда он вернулся в домик, Лукич, облегченно распрямившись, двинул формуляр к борттехнику Янкину:

— Расписывайся, Френкель…

— Спасибо, Лукич! — Янкин пролистал к началу, прицелился ручкой, замер, всматриваясь, и вдруг заорал: — Какой, нахер, Френкель, старый пердун?! Ты мне за год тут напортачил! Какой я тебе Френкель?!

— Ой… — сказал Лукич, прикрывая усы рукой. — Ошибся малость, знал же, что Янкель!

— Какой, нахер, Янкель! Моя фамилия — Янкин! Ян-кин! Я же не пишу в журнале подготовки «начальник ТЭЧ звена Лукич»! Что теперь делать с этим Френкелем?

— Ладно, ладно, давай бритвочкой подчистим, потом ручкой…

— Вот и чисти!

— А резину привезешь?

— Френкель привезет…

— Так и знал, вся работа насмарку… — пробурчал Лукич и придвинул к себе формуляр. — Вредный ты, китаец Ян-кин…

Шли большие учения. На аэродроме Среднебелая в тот вечер было тесно и весело, как в каком-нибудь космопорте, лежащем на перекрестке межгалактических путей. Здесь собрались борта со всего Дальнего Востока, и встречам не было конца, — в темноте раздавались звон бутылок, бульканье, хохот. Двухгодичникам искать в толпе было некого, и они спокойно ужинали в полупустой столовой. На их столике не было чайника — того стандартного для всей армии мятого полуведерного, с носиком-хоботом трубящего слона, наполненного то желтым кипятком с плавающими чаинками, то теплым киселем. Борттехник Ф. обернулся, поискал глазами. Ближайший чайник стоял на столике, за которым сидел спиной к ним здоровенный вертолетчик. Он шумно втягивал макаронины и жевал, кивая, словно соглашаясь со вкусом поглощаемой пищи. Борттехник внимательно посмотрел на затылок едока и на его подвижные уши, встал и подошел. Ни слова не говоря он взял чайник за ручку, поднял невысоко над столом и начал медленно уводить. Человек перестал жевать и следил за уходящим чайником, поворачивая голову. Наконец сглотнул и мрачно сказал:

— Верни на место и спроси…

— А ху-ху не хо-хо? — сказал борттехник Ф. как можно более наглым голосом.

— А в рыло? — медведем поднялся человек, разворачиваясь и отгребая ногой стул. — Ты на кого…

И тут он увидел смеющееся лицо борттехника Ф.

— Брат?! — радостно удивился борттехник Нелюбин, с которым борттехник Ф. (институтская кличка «Брат») учился на одном потоке. — Ты откуда здесь? Тебя же на кафедре оставляли?

— Я в Магдагачах на «восьмере», какие кафедры! — обиделся борттехник Ф. — А ты?

— С Камчатки. Сутки тарахтел с дозаправками, до сих пор вибрирую…

И они отправились на борт камчатской «шестерки». Вдвоем, потому что остальные двухгодичники, учившиеся на других факультетах, Валеру не знали (кроме лейтенанта Лосенкова, но его автор никак не может отыскать в той темноте, — или фонарик памяти слаб, или лейтенант Лосенков просто остался в Гачах). Там, в холодном, огромном, в сравнении с Ми-8, воздушном судне, в его поделенной на отсеки пилотской кабине (в которой в носовом остекленном коке было место для штурмана, всегда казавшееся борттехнику Ф. самым уютным местом в мире), два борттехника и провели вечер.

Они заняли кресла первого и второго пилотов, пили извлеченный борттехником Н. из тайника самогон из томат-пасты, закусывали соленой красной рыбой, курили. Говорили не много, — они не были в институте друзьями, пару раз пересекались на практиках, имели разные интересы — студент Н. продвигался по спортивной линии, был борцом, тогда как студент Ф. умудрился пропустить всю физкультуру. Но это было неважно здесь и теперь, в пяти тысячах километрах и в шести месяцах от института, в амурской зимней ночи, на борту самого большого вертолета, хозяином которого сейчас был недавний студент Н.

Недавний студент Ф., щелкая тангетой связи на ручке управления, думал, не прогадал ли он, выбрав Ми-8, который, если снять лопасти, весь поместится в грузовой кабине этого летающего диплодока. Его гигантские лопасти, кстати, не стрекочут, как у некоторых, а говорят грозно «дух-дух-дух», и когда этот серебристо-серый монстр взлетает или садится, все трясется вокруг. Но тут же борттехник подумал об огромности агрегатов и площадей, вспомнил, как ползают по гигантским тушам его товарищи из 4-й эскадрильи, выбравшие Ми-6. Нет, эта машина совершенно очевидно была делом рук и объектом эксплуатации исчезнувших гигантов, полуметровые следы которых, наверняка, еще не заросли в пристояночном леске. Борттехник Ф. вспомнил свой вертолет, в котором он тремя отработанными движениями попадал из кабины к двигателям, потом двумя шагами — к отсеку главного редуктора, — и ему стало так по-домашнему хорошо, что он устыдился своего минутного предательства.

— Да-а… — сказал он, глядя в темные окна, за которыми на огромном поле спали большие и малые вертолеты, — могли ли мы подумать полгода назад, что будем сидеть вот так, вот здесь…

— Да уж, — сказал борттехник Нелюбин — Кажется, вчера в общаге бухали, теперь вот на краю земли…

В следующий раз они встретятся через пятнадцать лет, в большом компьютерном центре Уфы. Бывший борттехник Ф. придет заказать для своей редакции оборудование, а бывший борттехник Нелюбин, директор известной компьютерной фирмы, встретив в зале замредактора Ф., позовет его в свой кабинет и достанет бутылку виски. И когда бутылка опустеет, они молчаливо согласятся, что этот офис в центре города, с его кожаными диванами и подвесными потолками — ничто в сравнении с холодной кабиной ночного Ми-6, стоящего в заиндевелой желтой траве на краю пространства и времени…

Был февраль. Шли большие учения. Борт № 22 на целый день отдали в распоряжение человека в штанах с красными лампасами. Возили генерала. С утра летали с ним и его полковниками по амурским гарнизонам, к обеду прилетели в Сковородино. Там, на укромных железных путях, у замерзшего озерца, под присмотром танка стоял железнодорожный командный пункт. В этом недлинном составе у генерала был свой вагон, в который и пригласили экипаж вертолета — отобедать.

Столик для летчиков накрыли у самого входа, генерал же со свитой принимал пищу в глубине своего вагона, за перегородкой.

— Коньячок накатывают, — потянул опытным носом командир экипажа капитан Божко.

— Ну и ладно, — сказал штурман лейтенант Шевченко. — А мы вечером нажремся, да, Фрол?

— Я вам нажрусь, — погрозил кулаком командир. — Учения вот кончатся…

Он хотел сказать еще что-то, но тут к ним подошла официантка.

Под знаком официантки проходит вся жизнь военного авиатора. Красивая женщина и вкусная еда, ну или просто женщина и просто еда — все, что нужно летчику кроме неба (само собой, когда семья далека). Конечно, официантки бывают разные, но не забывайте — сейчас к ним подошла генеральская официантка! Она была сама нежность и мудрость, она была тонка и светла, она пахла свежестью, и в то же время от нее веяло теплом и обещанием неги, а голос ее был голосом богини, влюбленной в этих трех смертных героев. Точнее — в двух, потому что в те мгновения, когда она, стоя подле, спрашивала, что желают товарищи офицеры — хотят ли они уху, грибной суп, эскалоп, кисель брусничный? — борттехник Ф. почувствовал себя не человеком, а псом, которого посадили за стол из жалости или по ошибке. Он вдруг увидел свои руки на белой скатерти — в царапинах от проволоки-контровки, красные и опухшие от купаний в ледяном керосине, с въевшимися в морщинки и трещинки маслом и копотью, — при том что у командира и штурмана руки были белые и мягкие, как булочки, очень человеческие руки. Он убрал свои под стол, на колени, словно они были когтистыми грязными лапами. Но запах керосина, который щедро источал его комбинезон и который вдруг стал невыносимо резок, словно животное от страха вспотело керосином, — этот запах нельзя было спрятать под стол. И когда она обратилась к грязному псу — что желает он? — пес промямлил, что будет то же, что и товарищ капитан…