Другая проблема цензуры состояла в том, что вместе со знаниями, которые считали вредными, исключали полезные и необходимые государству: стены, правда, защищают, но они же лишают обзора. Единственное решение этой дилеммы всегда одно и то же: к уже имеющимся привилегиям прибавить новую — привилегию информации. То, что запрещено одному (в Баварии за одно лишь чтение запрещенных книг налагался штраф от двадцати пяти до ста рейхсталеров), разрешено другому. В Австрии просьба о выдаче запрещенной книги звучала в лучшем кайзерско-королевском официальном стиле примерно так: «Нижеподписавшийся обращается в кайзерско-королевское придворное полицейское ведомство с просьбой о выдаче запрещенной и задержанной книги… для своего единоличного пользования и дает под страхом судебной ответственности поручительство в том, что он ни в коем случае никому другому не предоставит указанную книгу ни для чтения, ни во владение».

И если в Пруссии времен Фридриха II хваленая свобода печати, по словам Лессинга, сводилась к тому, что можно было говорить сколько угодно дерзостей по поводу религии, то и это — большое достижение по сравнению с другими немецкими государствами. Просвещение в области теологии и философии могло развиваться довольно спокойно, и понятно, что после смерти Фридриха, когда Фридрих Вильгельм II сразу начал с усиления цензуры, интеллигенция потребовала возврата к практике времен Фридриха II. Введенный в 1788 году закон, для маскировки названный «религиозным эдиктом», служил тому, чтобы запрещать все сколько-нибудь прогрессивное. Он действовал девять лет, год от году (главным образом в связи с событиями во Франции) ужесточался и, поскольку за ним стоял хорошо организованный прусский государственный аппарат, привел к губительным результатам. Протестовавший против него теолог Бардт поплатился двумя годами тюрьмы. Десять лет заключения в крепости грозили тому, кто издавал или распространял книги, не прошедшие цензуру.

Наряду с публицистами, писателями и читателями главными жертвами цензуры были книготорговцы и издатели (которые, словно в насмешку, обязаны были оплачивать цензурным чиновникам их работу). Из жалобы Николаи королю явствует, что из восьмидесяти одной типографии, работавшей в 1788 году в Берлине, через четыре года осталась лишь шестьдесят одна. Но на короля это не произвело впечатления. Когда страх велик, близорукая политика всегда берет верх над экономическими соображениями. Он «в высшей степени удивлен, — гласил ответ, — что процветание книготорговли стремятся основывать на продаже недозволенных книг… Зло следует пресекать, пусть даже погибнет книготорговля». В результате издатели стали покидать королевство. «Всеобщая немецкая библиотека» перебралась в Киль, «Берлинский ежемесячник» — сперва в Йену, потом в Дессау, то есть за границу, где было немного больше свободы.

Когда Жан-Поль жил в Берлине, у него сложилось относительно благоприятное впечатление о прусском либерализме. Фридрих Вильгельм III, стремясь стереть дурные последствия деятельности своего бесславного отца, отменил эдикт и вообще поначалу казался человеком, благосклонно относящимся к духовным запросам. Например, он был чуть ли не единственным немецким государем, не позволившим запретить «Философский журнал» Фихте, который начал полемику об атеизме. Он даже предоставил Фихте политическое убежище в Берлине, сопроводив это перенятым у своего знаменитого двоюродного деда жестом: «Если правда, что он враждует с богом, то пусть бог и разделывается с ним, меня это не касается».

Меньше всего цензура давала о себе знать в Саксонском княжестве (где приходилось считаться с важным источником доходов — городом книжных ярмарок Лейпцигом) и в саксонско-тюрингских мелких и карликовых государствах. Бежавшие издатели могли там беспрепятственно работать — иной раз благодаря любви князей к искусству, но чаще всего благодаря тому, что от них в хронически пустые государственные кассы поступали деньги.

Но и там, конечно, существовала цензура (как свидетельствует случай, заставивший Жан-Поля написать о ней книгу), даже если она, как в стране Карла Августа и Гёте, и не была утверждена законом. На этот непорядок там обратили внимание в связи со спором по поводу увольнения Фихте из Йенского университета, и Гёте составил (за шесть лет до выхода книги Жан-Поля о цензуре) докладную записку, в которой показал себя очень здравомыслящим государственным деятелем, стремящимся сохранить прославленную духовную свободу Саксонии-Веймара в той мере, в какой это касалось книг. Ибо прессе он, как выяснилось в 1816 году, не очень симпатизировал: когда герцог первым из немецких государей ввел конституцию, в которой гарантировалась свобода прессы, и один отважный публицист действительно воспользовался ею, Гёте, вообще не терпевший газетчиков, выступил не за свободу прессы, а за «деспотизм по отношению к прессе», — деспотизм, который герцог (понуждаемый, правда, не Гёте, а более могущественными немецкими государями) затем и стал осуществлять.

Составляя проект закона о цензуре 1799 года, Гёте имел в виду нечто вроде «народной цензуры» склонного к реформам кайзера Иосифа II, которую когда-то ввели в Австрии и затем быстро отменили. Конфликт между авторами, пишет Гёте, требующими полной свободы, и государством, не могущим ее допустить, так же стар, как само книгопечатание, и он никогда не разрешится. Но осуществлять цензуру будет все труднее, поскольку в науках никогда нельзя решить, что верно, а что неправильно, что прогрессивно, а что устарело. Поэтому он предлагает, чтобы каждую рукопись перед печатью подписывали трое находящихся на государственной службе авторитетных ученых или людей искусства, которых издатель свободно выберет сам, и, таким образом, это будет «дружеским актом» «скорее педагогического, нежели законодательного» характера. Обязателен лишь один принцип — не печатать ничего такого, что «противоречило бы существующим законам и порядкам». К ответственности эти добровольные цензоры не должны привлекаться. «Я хотел бы, — сказано в заключение докладной записки, положенной впоследствии под сукно, — чтобы мы, до сих пор пользовавшиеся репутацией самых больших либералов, могли и при необходимых ограничениях проявить эту либеральность».

И вот пятью годами позже издатель Пертес напечатал в княжестве Саксония-Веймар, в университетском, городе Йена, «Приготовительную школу эстетики». Жан-Поль, в вечной тревоге, что его гонораров не хватит для содержания семьи, предпослал книге посвящение, которое адресовано герцогу Эмилю Августу Гота-Альтенбургскому и должно побудить его назначить автору пенсию. Это посвящение особого рода, оно имеет форму запроса: не примет ли герцог сей дар? Молодой правитель Готы, свободомыслящий, любящий искусство, но, к сожалению, изощренного ума человек, уже давно, польщенный, дал согласие (принять посвящение, а не выплачивать пенсию — этого он никогда не сделает), но тут йенский цензор, профессор математики, сказал: нет. Владелец типографии запротестовал, Жан-Поль запротестовал и пригрозил, что опубликует в другом месте посвящение и письма герцога, содержащие согласие, вместе с сатирическими примечаниями о цензорах. Но цензурная коллегия, состоящая из профессоров университета, не дала разрешения на публикацию, цензоры ведь знают: им никогда не ставится на вид слишком большая жесткость — только мягкость.

Их заключения выглядят так: «Эта рукоп. — пасквиль, следовательно, цензура не может ее пропустить» (профессор логики и математики). «Вместо рукоп. я обнаружил в папке только два гротескных или озорных листка — ходатайства о посвящении. Если и остальное в таком духе, что эти два листка, то все в целом не может быть допущено. Мне кажется, автор не в своем уме» (историк). «Его Светлость наверняка не примет благосклонно такого посвящения. К тому же, если то, что в книге, следующей за посвящением, коснется — пусть в самой искусной форме — Его Светлости, это, всего вероятнее, будет содержать, помимо восхвалений, немало непристойного и двусмысленного» (латинист). Только востоковед высказывается за разрешение, но он остается в меньшинстве.