Но изучает он все-таки — само собой разумеется — теологию; правда, изучает ее так, как Лессинг или как Гёте изучал юриспруденцию, — номинально, между делом. Его теологические интересы все больше и больше вытесняются философскими, помимо того, он по-прежнему испытывает огромную тягу к другим наукам. Наряду с «деяниями апостолов» он слушает курс логики, метафизики, этики, эстетики, английского и тригонометрии, совершенствуется во французском языке. Но числится теологом, и среди них он не единственный, кто голодает. Теология — наука бедняков. Только как теолог он может надеяться, что его освободят от платы за зачисление в университет и за лекции, предоставят стипендию и бесплатный стол; и только окончив этот курс, он, если будет достаточно прилежен и покладист, может рассчитывать на должность. Для простолюдина теология не наука о божественном, а единственный способ, приобретя знания, преуспеть в жизни. Феодальное общество накануне гибели, ему нужна целая армия тех, кто деятельно поддерживает его идеологию, и оно вербует их во всех слоях.

Но истинные познания Рихтер по-прежнему черпает из книг. Он почти не покидает студенческую каморку. Он по-прежнему получает книжные посылки из Рехау и сам посылает книги туда, сопровождая их своими комментариями. Он уже больше наставляет пастора Фогеля, чем получает наставления от него. И пастор признает это. «Когда-нибудь у Вас будет больше заслуг передо мной, нежели сейчас у меня перед Вами», — пишет он юноше, давая новую пищу его уверенности в себе. Рихтер посылает ему в благодарность библиографические списки из Лейпцига — города книг. Он внимательно штудирует каталоги книжных ярмарок и отмечает в них важные новинки. «К ярмарке выйдут разные примечательные книги. Кантовская „Критика разума“; она остроумна, свободна и мудра», В одном из писем к Фогелю он признается в «душевном наслаждении», которое доставляет ему наука.

Он и раньше знал, что в университете его по-прежнему будут учить главным образом книги. В «Абеляре и Элоизе» написано: «И вот я наконец здесь, в университете! И что же? Я проедаю деньги, которые мог бы употребить лучше, забываю то, что знал, и изучаю предметы, которые мне ни к чему… То, что мне имеют сказать все эти профессора, я могу лучше — основательнее и с меньшей потерей времени и денег — узнать из книг. Но обучать так начали еще в давние темные времена, когда писали мало книг, и чтобы набраться разума, приходилось слушать. А теперь, коль скоро это стало модой, изменить обычай почитается за грех; у людей есть книги, они слушают профессоров, но дурак так дураком и остается».

Лишь однажды, когда Рихтер учился в Лейпциге, ему показалось, что один профессор смог бы оторвать его от книг. Это был Эрнст Платнер, философ, скорее мастер афоризма, нежели автор системы, превосходный оратор, он захватил его своим обаянием. Платнер — последователь Лейбница, так же как и Жан-Поль в ту пору, и его опубликованные афоризмы воплощают эту философию «наисочнейшим образом». Его прославленные лекции по эстетике (никогда не напечатанные и известные только по записям одного студента, которые были найдены в начале нынешнего века в лейпцигской букинистической лавке) соответствуют художественным взглядам эпохи и производят на Рихтера сильнейшее впечатление. Платнер утверждал: источник всякого искусства — восприимчивость художника; он требовал от искусства современного политического духа, национального самосознания и социально-критической сатиры. Не удивительно, что он часто — и это особенно привлекает Рихтера — конфликтует с консисторией в Дрездене — духовным ведомством саксонских высших школ. Разумеется, его обвиняют не в самостоятельности мышления, а во враждебном отношении к религии и в материализме — совершенная бессмыслица, по мнению Рихтера. «Но это консистория, и как таковая она имеет наибольшее право благостно совершать глупости и благочестиво творить зло».

К слушателям Платнера принадлежит и Николай Михайлович Карамзин. В «Письмах русского путешественника» он рисует картину всеобщего воодушевления: «Ныне поутру слышал я эстетическую лекцию доктора Платнера… Превеликая зала была наполнена слушателями, так что негде было упасть яблоку. Я должен был остановиться в дверях. Платнер говорил уже на кафедре. Все молчало и слушало… Он говорил… о гении… так свободно, как бы в своем кабинете, и очень приятно… Сказывают, что лейпцигские студенты никого из профессоров так не любят и не почитают, как его. — Когда он сошел с кафедры, то ему, как царю, дали просторную дорогу до самых дверей».

Когда Жан-Поль через несколько лет посетил своего бывшего учителя, он нашел невыносимым его тщеславие и куда привлекательнее — его дочерей. «Повзрослев, мы ищем вокруг головы наших учителей прежнего ореола, но он был порожден не их, а нашими головами». Неизвестно, знакомо ли ему было позднее сочинение Платнера, где тот утверждал, что самой природой обусловлено моральное превосходство женщин над мужчинами. Он нашел бы это сочинение спорным.

Все другие профессора в общем-то Рихтеру безразличны, так же как и, за исключением гофских друзей, остальные студенты, их развлечения, выходки, любовные связи. Он голодает в своей каморке и пишет, пишет — письма, конспекты и все больше и больше собственные вещи. Ожесточенно пробивается он к цели, которая обретает более четкие очертания.

За четыре года — в Шварценбахе, Гофе и Лейпциге, — с 1778 до 1782, выписками из книг и журналов заполняются двадцать томов, причем он уже не просто переписывает, а составляет дельные примечания, сравнивает и дает оценки. К этому надо добавить «Рабочую книгу» (1780/81), куда наряду с черновиками писем, упражнениями по французскому и математическими задачами занесены и собственные небольшие сочинения: «Дневник моих работ» со всевозможными обрывочными мыслями, два сборника («Упражнения в мышлении» и «Рапсодии») и его первое крупное сатирическое сочинение «Похвала глупости». Вместе с небольшим романом эти ранние произведения одержимого сочинительством юноши (исключая, разумеется, выписки из книг) составляют в полном собрании сочинений довольно внушительный том в 350 страниц.

Бедность его между тем становится все более гнетущей. «У меня нет ни одного не рваного носка, — жалуется он матери. — Мое безденежье столь же велико, как Ваше. Я без конца беру деньги в долг. Без этого не обойтись… Я не прошу у Вас денег, чтобы заплатить трактирщику, которому должен 24 рхт., или домохозяину, которому должен 10 рхт., или другие долги, составляющие более 6 рхт., — на все это я не требую от Вас денег… но Вы не можете мне отказать в следующей помощи: мне нужно еженедельно платить прачке, которая в долг не стирает, мне нужно по утрам пить молоко, мне нужно отдать в починку сапоги, а сапожник тоже не чинит в долг».

Скоро никто уже не дает в долг. Требует денег и хозяйка, которая каждое утро стучит в дверь каморки и злобно спрашивает, не прибыл ли наконец корабль с деньгами господина Рихтера. Тщетно выпрашивает он стипендию или бесплатный стол. Тщетно ищет домашних уроков. Голодающих студентов много, а «в богатые дома наставниками берут только тех, кто имеет рекомендации».

Мысль о том, чтобы из-за нужды отказаться от своего плана жизни или отсрочить его выполнение, даже и не приходит ему в голову. Напротив, он дерзко решает ускорить его осуществление. В письме от 1 декабря 1781 года «любимой маме» впервые появляется таинственный намек: «Возможно, средство, которое я обдумал, даст мне деньги». В июле 1782 года он снова пишет: «Если б только мое средство подействовало…» И в августе: «Вы не должны думать, что мое средство добыть деньги никуда не годится… О нет!»

Но пастору Фогелю он уже в марте открылся: он хочет зарабатывать деньги, сочиняя книги!

Через четырнадцать дней, после этого письма ему исполнилось девятнадцать лет.

Первым свободным (что в первую очередь означает: денежно независимым) писателем Германии специальная литература попеременно называет Лессинга и Жан-Поля — обоих по праву. Лессинг первый сделал попытку жить на гонорары, но первому это удалось Жан-Полю. Никогда он не зависел, как Клопшток, как Гёте, как Виланд, от меценатствующего князя; никогда не занимал, как Шиллер, Гёте, а подчас и Лессинг, оплачиваемой государством должности. Должность для поэта, говорит он в «Озорных летах» людям, которые считают, что это весьма желательно, так же ужасна, как «оспа для беременной женщины». Ибо искусство для художника — «и путь и цель одновременно». «Через иудейский храм запрещено… проходить только для того, чтобы попасть в другое место; так же запретен проход через храм муз. Нельзя пересекать Парнас, чтобы попасть в тучную долину». Это было и осталось его жизненной программой. Он был убежден, что искусство — не занятие на досуге, а тяжкий труд, он требует полной отдачи и духовной независимости.