Жан-Поль и правда никогда не оправдывал себя. Он самокритичен. Но результат этой критики сомнителен. Как для работы, так и для супружества он составляет себе письменные наказы: «Во гневе ставь себя больше на место другой стороны, чем на свое. — Уступай, тогда и тебе уступят. — Пытайся во время работы оставаться равнодушным ко всем внешним мешающим шумам. — Следует намного серьезнее добиваться любви жены и детей или стараться укреплять и усиливать больше ее, чем всякую другую чужую любовь, которая и половины счастья не принесет в жизнь».

Это уже немало говорит о его трудностях, но не о главной трудности, вытекающей из сложившихся отношений: он (подобно всем современникам) считает себя вправе быть единственным повелителем в доме, даже в хозяйственных вопросах (в воспитании детей как специалист — это уже само собой разумеется). Уже требования, которые он, холостяком, предъявлял невесте, свидетельствовали об этом, а то, что написано в его книгах о женских правах, касается преимущественно эмансипации сердца: женщин нельзя содержать как рабынь, они должны не только стирать, стряпать, вязать, но и читать, музицировать, развивать свои чувства. В «Леване» (по великому образцу Руссо и всех педагогов того времени) мальчики и девочки воспитываются раздельно и подчеркивается, что воспитание девушек продолжается в браке. «Воспитание дочерей — первая и важнейшая задача матерей, ибо оно может протекать раздельно от сыновей и до тех пор, пока рука дочери из материнских рук непосредственно не скользнет в руку с обручальным кольцом. Мальчика воспитывает многоголосый мир…» Такова уж природа полов: мужской «более эпичен и аналитичен, женский более лиричен и чувствителен».

Этим вызваны его постоянные комично звучащие жалобы на читательниц, которые не читают предисловий, не выносят сатир, не понимают шуток и науки. Почитаемый им всю жизнь прусский король Фридрих однажды кратко — короче, чем сумел бы Жан-Поль, — выразил это в эпитафии на надгробье Гессен-Дармштадтской ландграфини, которую очень ценил: «По рождению — женщина, по уму — мужчина». А Гёте точно отразил бюргерскую мораль в «Германе и Доротее»: «Вовремя женщину ты научи понять свое назначенье».

В принципе Каролина, конечно, ничего не имеет против этого. В конце концов, она не Шарлотта фон Кальб. Она часто подчеркивает свою готовность к самопожертвованию. Но это не приносит ей счастья, ибо при всей готовности к жертвам она все же «стремится к великой награде — снова быть признанной и любимой». Но именно этого ей не дает вечно занятый любовью в книгах Жан-Поль, и она упрекает его, а он пишет «Обломки супружеского зеркала», включая сюда уроки, выраженные в форме афоризмов, последний из которых гласит: «Мужчины, проявляйте больше любви! Женщины, проявляйте больше благоразумия!» Возможно, и следующая мысль порождена опытом мужчины, женившегося лишь в тридцать восемь лет: «Чем позднее брак, тем он трудней. Выйти замуж за старого холостяка даже опаснее, чем жениться на вдове. Ибо вдова воспринимает мужчин такими, какие они есть, и испытывает меньше страха, чем, возможно, следовало бы. А старый холостяк, напротив, желает, чтобы все его прежние возлюбленные были воплощены в последней — в том случае, если он скромен; нескромный же требует, чтобы последняя превзошла всех прежних и оправдала и его былые измены, и нынешний выбор. Но, конечно, поскольку в реках удят рыбу ежедневно, а в прудах — только однажды осенью, то стареющий человек потом очень удивляется и говорит: ах, черт побери, все-таки я слишком рано запрягся!»

Каролина не умеет так весело высказать свою печаль. Ее любовь и страдания в письмах к мужу (когда он в отъезде) выражаются в романтических шаблонах времени, от «мой возлюбленный сладостный бог!.. Лишь немногие ночи я провела, не омочив до или после полуночи подушку горючими слезами» и до «если бы я могла умереть у твоих ног!».

Гораздо понятней становится ее боль, когда она пытается нарисовать матери нового друга Генриха Фосса объективную картину своей жизни и при этом раскрывает больше, чем, собственно, хочет. «Когда он порой кладет руку мне на лоб или плечо, я счастлива и готова упасть к его ногам, однако слезы теснят мою грудь… Раньше муж позволял мне переписывать свои работы, прежде чем отдать их в печать, и охотно слушал, какие чувства вызывали у меня иные места. Теперь это делает Эмма, а я читаю все его вещи лишь после опубликования. Мой муж никогда не читает вслух и не любит слушать, когда читают, потому что он слишком непоседлив. Его ум так велик, что не позволяет мне без робости высказаться, ибо все, что я могла бы сказать, кажется мне ненужным и глупым».

Это написано после почти восемнадцати лет супружества, и адресат, Эрнестина Фосс, сама жена поэта, знает только одно утешение, которое и поныне не утратило силы для несчастливых жен выдающихся мужей: «У спутницы знаменитого человека высокое призвание! Если она изучила его особенности, то принесла пользу миру и потомкам, ибо стала средством, чтобы проложить ему путь… Наша награда в том, чтобы разделять высокие и сильные чувства наших мужей, она возвышает и нас самих над собственным „я“ в часы, когда кажется, будто мы были бы более счастливы, если бы нас больше замечали и признавали».

Когда женщина любит, гласит одно из bonmot Жан-Поля, она любит без устали, мужчине же надо, кроме того, заниматься и делом. Это сказано не по поводу его брака, но вполне подходит к нему. Каролине нечего бояться других женщин; ее соперница — его работа. Гердер был прав: описывать любовь Жан-Поль умеет лучше, чем любить.

Правда, однажды, после шестнадцати лет супружества, неожиданно возникла угроза и со стороны женщины; в первом письменном упоминании о ней говорится, что она читает только книги Жан-Поля и библию. Это написал Жан-Поль Каролине в июле 1817 года. Дело в том, что он путешествует, как делал это раньше почти ежегодно.

Периодическое бегство из байройтской тесноты начинается в 1810 году поездкой в Бамберг, затем следуют Эрланген, Нюрнберг, Гейдельберг, Франкфурт, Штутгарт, Лёбихау, Мюнхен и Дрезден. Он навещает поклонниц и поклонников, заводит новые дружеские связи, возобновляет старые. Беседует, собирает впечатления. Лишь дважды он встречается с выдающимися коллегами-писателями. Первая встреча кладет начало антипатии, вторая — конец эпистолярной дружбе.

В 1810 году Жан-Поль встретился в Бамберге с Э. Т. А. Гофманом. Их познакомил Карл Генрих Кунц, издатель и виноторговец. Вероятно, оба были знакомы еще в Берлине. Ибо Каролина была дружна с Минной Дёрфер, кузиной и тогдашней невестой Гофмана. Из Берлина Жан-Поль взял с собой в Веймар гофмановскую музыкальную обработку комической оперы Гёте «Хитрость, шутка и месть», чтобы передать ее Гёте. Когда Гофман вскоре после этого внезапно бросил «бедную Дёрфер», Каролина была возмущена, и муж ее тоже не замедлил осудить его.

Итак, через десять лет они снова встретились за обедом у Кунца. Жан-Полю сорок семь, Гофману тридцать четыре года. Многое должно их объединять. У них одни и те же литературные предки: Руссо, Стерн, Гиппель. Гофман смолоду читал «Незримую ложу» и «Геспера». Жан-Поль любит музыку, Гофман композитор и капельмейстер. Оба большие выпивохи. И тем не менее они не могут сдружиться. Старшему не нравится в более молодом злое остроумие, молодому в старшем — сентиментальность. Невзирая на это, Гофман в следующем году посетил Байройт и записал в дневнике, что Каролина, к счастью, не вспоминает больше о его разрыве с ее подругой Минной. Но в этом он ошибся. Когда в 1813 году издающий книги виноторговец попросил Жан-Поля написать предисловие к первому тому новелл Гофмана «Фантазии в манере Калло», тот отказался, ссылаясь на старую берлинскую историю, которую хорошо знает со слов жены. Но, прочитав рукопись и найдя ее превосходной, он все же написал предисловие (и получил в качестве гонорара тонкие вина). Но оно вышло довольно прохладным и из-за критических замечаний несколько выпадает из жанра предисловий, в которых, собственно говоря, принято только хвалить. То, что он порицает, относится не только к Гофману, но и ко всему «нынешнему пантеону искусства», который потому блестит и сверкает, что построен изо льда холодных чувств. «Художник способен очень легко… перейти от любви к искусству — к ненависти к человеку и превратить венки из роз, созданные искусством, в терновые венцы и колючие пояса для наказания. Подумал бы он о себе и о своем призвании. Принесенная в жертву любви к искусству любовь к человеку сильно мстит за себя охлаждением самого искусства… Любовь и искусство в обоюдном согласии как мозг и сердце, они взаимно поддерживают друг друга».