Лессинг решил сначала переложить немецкими стихами «Саламейского алькальда» — драму непреклонного, уверенного в себе человека. Пора дать бой малодушию! — думал он; ибо это было не дело — покидать мир подобно Вильгельму или Эмилии, даже если произвол сильных мира сего становился непереносимым.

Но однажды, когда Лессинг вместе с Кампе и другими гамбургскими друзьями был в гостях у Элизы Реймарус, случилось так, что прямо посреди разговора он вдруг уснул. Другой раз он находился в типографии у Боде, где должен был, как в старые времена, проверить оттиск, но внезапно уронил голову на руки. Болезненная сонливость, которой он некогда страдал, вернулась опять, и это встревожило его друзей.

Прощаясь, Лессинг повсюду говорил, что теперь всю зиму будет очень прилежно работать. Но Элиза удрученно промолчала, а Шрёдер, только что подписавший с ним договор, дал вскоре понять театральному интенданту Дальбергу в Мангейме, что от великого Лессинга немецкой сцене ждать больше нечего.

Несмотря на ветреную погоду, Мальхен встречала почтовую карету на станции. Вместе с ней был библиотечный служитель Хельм, ибо ему предписывалось нести большой черный чемодан.

— Ну, что нового? — спросил его Лессинг.

Хельм сообщил, что герцог опять приказал отослать в Гельмштетт все дублеты, которые были ему перечислены. Воображение Лессинга уже рисовало ему удручающую картину пустых полок.

Он побледнел от гнева.

— А я говорю, ни за что! — В его взгляде снова появилась та суровость, что вызывала смятение врагов и заставила сейчас оробеть даже милую Мальхен.

В молчании переступил отец порог дома, в молчании расхаживал он взад и вперед и более десяти дней не показывался в библиотеке. Неотступно, даже во сне, его преследовала и мучила мысль о том, что он может быть ограблен подобным образом. Теперь, когда он сроднился со своей библиотекой, когда он знал ее как свои пять пальцев, любая утрата отзывалась в нем мучительной болью.

Но лишь своему другу Эшенбургу, верному Эшенбургу, он все же признался в письме, что уже давно избегает появляться в библиотеке, — настолько ему все опротивело.

Еще не кончился ноябрь 1780 года, а герцог Карл Вильгельм Фердинанд уже приказал Лессингу явиться в брауншвейгский дворец. Прежде, чем попасть к герцогу, ему пришлось миновать множество гигантских комнат, огромных, как танцевальные залы, стены которых, однако, были затянуты темно-красной тканью. Это был тот тревожный тусклый цвет, который у художников именуется «бычьей кровью».

Пламя преисподней уже пылает, подумал Лессинг.

Странное дело: чем сильнее его одолевали слабость и дряхлость, тем больше он был склонен к иронии, правда, к мрачной ее разновидности. Порой, когда ему казалось, будто он изрядно весел и рассказывает презабавные истории, Элиза, читая, или Мальхен, внимая, приходили в ужас от подобных шуток.

Герцог поспешно вышел ему навстречу, но не дал и рта раскрыть, а заявил, что его посланник доложил ему из Регенсбурга, как ему в свою очередь поведал под большим секретом саксонский посланник, будто в ближайшее время от «Corpus evangelicorum» поступит предписание брауншвейгскому двору — официальное требование привлечь к заслуженному наказанию Лессинга, издателя и распространителя скандального фрагмента «О целях Иисуса и его последователей».

— Это точное, дословное сообщение моего посланника, — заметил герцог, стараясь не встретиться с Лессингом взглядом.

— В прежние времена было принято отрубать голову, а теперь, по всей вероятности, положено вешать, если только осужденного по дороге не схватят и не отправят в Вартбург.

Герцог ухмыльнулся:

— Я понял, что за игру вы затеяли.

— Нет, — возразил Лессинг, еле сдерживая гнев, — это высшие евангелистские имперские сословия затеяли игру. Но со времени того «спасения» прошло двести шестьдесят лет. Сколько времени, чтобы извлечь уроки, сколько впустую потраченного времени! Итак, давай, возмутитель спокойствия, живее, вверх по лестнице! Дело не шуточное! Но пусть никто не думает, будто я, испугавшись, сочту за благо скрыться. О происхождении фрагментов я уже все сказал. Тайны здесь нет.

Герцог слегка повернул свою шишковатую голову и искоса посмотрел на Лессинга.

— А вы не считаете, надворный советник Лессинг, что я вступлюсь за моего подданного?

— Я хотел бы вас настоятельно просить, — произнес Лессинг с ледяным спокойствием, — ни в коем случае не проявлять ко мне сочувствия, а поступать так, как должен поступать представитель благородного имперского сословия. Пресловутый Лессинг пользуется достаточно дурной славой.

— Мне кажется, больше всего на свете вам нравится, когда вас преследуют и подвергают нападкам, — ехидно произнес герцог. — Итак, оставьте ваши мысли о казни. Никто не смеет диктовать мне мои поступки, и если вы из ложной гордости и упрямства не желаете просить защиты у вашего герцога, то мне придется вам ее навязать.

Лессинг молчал и думал: почему этот человек так бахвалится унаследованной властью? Но тут же веселые морщинки разбежались лучиками вокруг его глаз, потому что «его герцог» опять превратился в старого капканщика:

— Прежде всего я жду от вас письменного заключения о современных религиозных течениях.

— Как кстати! — сказал Лессинг. — Будет чем гордиться!

Но герцог уже сменил тему. Он поинтересовался, почему это Лессинг пустил жить к себе антиквара Дейвсона, едва тот вышел на волю после того, как был заключен своим герцогом в тюрьму за «соблазн к расточительству».

— Потому что он нуждался, Ваша светлость. Кроме того, я верю его клятвам. Почивший герцог был столь непоколебим, что никому не дал себя «соблазнить», ни единому человеку. Но если ему нравилось какое-нибудь произведение искусства, он не останавливался ни перед чем, чтобы эту вещь заполучить. Я припоминаю: несколько лет назад, когда никакого антиквара Дейвсона еще и в помине не было, мне уже довелось давать Его светлости заключение о некоем предположительно античном светильнике, который, по моему мнению…

Герцог его перебил:

— Говорю вам, этот Дейвсон, видит бог, не достоин вашего участия.

— Кто бы из нас всех, Ваша светлость, имел бы крышу над головой, если бы мы были вынуждены зарабатывать ее у бога?

— Но ведь вам от этого Дейвсона никакого прока, — настаивал герцог.

— Тогда что вы скажете, Ваша светлость, если я поведаю вам еще и о старом философе Кёнемане. Он тоже живет у меня, ибо пришел пешком без единого пфеннига в кармане из родной Лифляндии в Вольфенбюттель, чтобы иметь возможность пользоваться нашей знаменитой библиотекой. В пути, когда у него еще были с собой две булки, он повстречал подыхающего от голода пса и отдал ему одну из этих булок. Пес шел за ним следом до самого Вольфенбюттеля. Пока у меня будет хотя бы одна единственная булка, я буду делиться с этим человеком. Так я понимаю христианство, Ваша светлость!

Герцогу стало не по себе в обществе своего надворного советника. Столь чрезмерное великодушие и безграничная, прямо-таки мессианская доброта напугали его.

Он произнес резким тоном:

— А как надо понимать это письмо, которое прислал мне сюда, в Брауншвейг, профессор Тюнцель из библиотеки Carolinum’a? В нем он утверждает, будто обладает неоднократно доказанным преимущественным правом меняется дублетами с Вольфенбюттелем.

— Так оно и есть, Ваша светлость! Профессор Тюнцель недаром столь настойчив в своих притязаниях. Ему было предоставлено преимущественное право первым осматривать дублеты вольфенбюттельской княжеской библиотеки. Это право пожаловал ему покойный герцог. Теперь профессор Тюнцель собирается им воспользоваться. Что делать мне? Почивший герцог сказал: Брауншвейг, правящий герцог говорит: Гельмштетт. На что мне решиться?

— В другой раз! — вскричал Карл Вильгельм Фердинанд, протестующе подняв руку. Он бросил на Лессинга неодобрительный взгляд и поспешно отпустил его.

Однако тот остался весьма доволен состоявшимся разговором и кратчайшим путем отправился к Эшенбургам.