Так продолжалось целый год. Мать Марианны скончалась. Сестра ее обручилась. И тут от нее пришло прощальное письмо: она спешит «уйти наконец от мира, которому я до такой невероятной степени не нужна», и известие: она бросилась в Рейн, ее, правда, извлекли живой, но на следующий день она умерла, в двадцать семь лет, как раз в том возрасте, в каком погиб ее отец. Свои небольшие сбережения она послала в подарок детям Жан-Поля.

«Вот все и кончено, она умерла более возвышенно, чем другие жили… Утешительно сознание, что ты совершенно невиновен — ни в поступках, ни в намерениях, — но боль все же остается».

Письмо Марианны с сообщением о первой попытке самоубийства дошло до Жан-Поля как раз тогда, когда он работал над статьей о героической смерти, появившейся в свет лишь после окончания боев на немецкой земле и свержения Наполеона. Ее смерть в Рейне по времени почти совпадает с отречением императора от престола. Теперь над Парижем вместо трехцветного знамени революции снова развевается флаг с бурбоновскими лилиями. В Вене собираются дипломаты, чтобы осудить новые государственные границы Европы. Войны, называемые в Германии освободительными, завершаются победой, но не освобождением. Уже Венский конгресс показал, кто победил: реакция. Усиленно восстанавливаются дореволюционные порядки. Однако не везде это проходит так легко, как, например, в Гессене, где вернувшийся курфюрст желает восстановить все в таком виде, в каком оставил в 1806 году, и даже снова вводит обязательное ношение парика с косой. Во времена либеральной конституции в Вестфальском королевстве жили куда свободнее, чем после освобождения. И задним числом начинают расцветать легенды о Наполеоне — у Гейне, Гебеля, Годи.

Но в годы революции и войны народы осознали свою силу. Даже Бурбонам не под силу вернуть Францию в дореволюционное состояние, а Наполеон, вернувшись на сто дней, признает конституцию, ограничивающую его единовластие. Южногерманские государства получают конституции, прусский король обещает (и, разумеется, обещание не сдерживает) ввести конституцию, и в принятых на Венском конгрессе документах Германского союза речь тоже идет о народном представительстве и свободе печати.

Вечно исполненный надежд, Жан-Поль снова воодушевлен. Ему по душе, что Франции не мстят посредством грабежа. В действиях государственных мужей ему видится европейский, наднациональный разум. Обещания дать конституцию и духовную свободу он принимал так же серьезно, как религиозные увлечения царя Александра, веру в которые ему внушает старая приятельница госпожа фон Крюденер. В Вене она молилась вместе с царем, приведя в замешательство других монархов. Ее идею Священного союза (которую Генц, государственный секретарь Меттерниха, называет «политически несостоятельной… театральной декорацией» — а уж ему ли не знать этого!) Жан-Поль, хоть и недолго, считал здравой. Это выразилось в его «Смене тронов Марса и Феба». Но в «Проповедях на великий пост» уже заметны признаки разочарования. Он снова уходит в оппозицию. В «Комету» он вставляет сатиру на Венский конгресс — «Великий магнетический пир», и хотя там (символ крепостничества и отсталости) угощают и «московитской говядиной и паштетом из раков», народы встают из-за стола с пустыми желудками. Яснее, чем в этой нелегко разгадываемой сатире, он выразил свою мысль в предисловиях к первому и второму тому. В них он атакует Карлсбадские решения с их цензурными установлениями, впервые охватывающими все немецкие государства, и высмеивает некоего доносчика: прусского регирунгсрата Шмальца, который еще за четыре года до начала преследования так называемых демагогов публично требует такового, за что и получает в награду от Фридриха Вильгельма III орден.

Во время конгресса в Вене Жан-Поль направил ходатайства о пенсии прусскому и баварскому королям, русскому и австрийскому императорам, но через год после этого он навестил свергнутого и изгнанного Дальберга в Регенсбурге. В год Вартбургских празднеств гейдельбергская студенческая корпорация приветствовала Жан-Поля ликующими возгласами, но это относилось не столько к писателю, сколько к защитнику прогресса, который в том же году написал о студенческом движении: «Революции глубже всего коренятся в первозданной почве юношества и, разрастаясь под землей, зачастую долго не выходят на поверхность». Студенческое движение делает его своим идолом, и он принимает эту роль, толком еще не зная, на что идет.

То, что студенты громогласно или в тайных обществах провозглашали в качестве германской идеи прогресса, представляет собой такую мешанину из демократизма, национализма, романтики и религиозного фанатизма, бестолковей которой и не придумаешь. Здесь причудливо соединены кайзер Барбаросса, германцы, Иисус Христос и Французская революция. Жан-Поль тоже хотел немецкого единства и конституции, но он решительно отвергал тоску по средневековью и мистицизм. Он тоже стал чаще, чем обычно, пользоваться словом «германский», но у него нет враждебности к французам и евреям, которая постоянно слышится у националистов всех мастей. Его чрезвычайно радовало уважение со стороны молодежи, но вскоре перед ним встала необходимость отмежеваться от их идей.

23 марта 1819 года в Мангейм прибыл молодой человек в «старонемецком одеянии», прославляемом Арндтом как национальное (широкие штаны, шнурованная тужурка). Он остановился в гостинице «У виноградника», выдал себя за господина Гейнрихса из Митау и справился, где живет некий проповедник, которого он хотел бы навестить. Вскользь поинтересовался также квартирой регирунгсрата фон Коцебу, которого он в тот же день заколол кинжалом: плодовитый драматург (он написал двести одиннадцать пьес, главным образом комедий) прослыл среди студенчества царским агентом, врагом свободы и изменником родины. Убийство должно было послужить сигналом к революции, но положило начало страшнейшему гнету. Меттерних использовал панику, охватившую княжеские дворы, для введения всякого рода запретов, ставших впоследствии печально знаменитыми под название Карлсбадских постановлений, обязательных для всех государств Германского союза.

Подлинное имя убийцы — Карл Людвиг Занд. Ему двадцать четыре года, родился он там же, где Жан-Поль: в Вунзиделе. Он изучает в Йене теологию и принадлежит к радикально настроенному студенческому тайному обществу, которое возглавлял доцент Карл Фоллен (собственно, Фоллениус). Они называют себя «бескомпромиссными» и на свой лад развивают наследие якобинцев, создавая некую смесь из христианства и пропаганды убийства. Они хотят стать мучениками революции с помощью библии и кинжала. В песнях, сочиняемых для них Карлом Фолленом и его братом Адольфом Людвигом, говорится не только: «Вон князей!», но и: «О, Иисус Христос, твой чистый девиз — свобода, равенство для всех», а также: «Вы, духи свободных и набожных, мы идем, мы идем, мы идем спасти человечество от рабства и безумия, наш путь ведет к эшафоту, к лобному месту».

То, о чем Фоллены говорят в стихах, Занд осуществляет на деле — выбрав, правда, неподходящий объект. Проткнув горло Коцебу кинжалом, он упал на колени, возблагодарил бога и направил кинжал в собственное сердце, но промахнулся. Обвинительный акт, положенный им рядом с трупом, завершается цитатой из Фолленов: «Ты можешь стать Христом!» — то есть он, убийца, может стать Христом благодаря убийству.

В прощальном письме Занд говорит, что умирает спокойно, счастливый тем, что помог отечеству. В тюрьме он позирует художнику — в черной одежде, кроваво-красном жилете, с рукой под сюртуком, словно сейчас выхватит кинжал. На его казнь собираются толпы людей. Потом его волосы, щепки от эшафота будут продаваться как реликвии. Из бревен эшафота палач построит себе среди виноградников под Гейдельбергом домик, в котором члены студенческой корпорации еще многие годы будут устраивать тайные сходки. Арндт называет деяние Занда великим; Гёррес порицает поступок, но чтит его мотивы.

Жан-Поль резко отмежевывается от «фанатического юноши… которого мрачный огонь юности подстрекнул на этот шаг», лишь тем напоминающий убийство Цезаря Брутом, что «в обоих случаях именно свобода, за которую жертвовали жизнью, и была принесена в жертву». Он вынужден занять такую позицию, ибо его хотят сделать вдохновителем преступления. На его статью «О Шарлотте Корде», прославляющую убийство тиранов, Занд ссылался как на свое этическое оправдание.