"Умершую?" — усмехнулся он. — "Но она не умерла. Я только что получил от нее письмо из Норвегии". — И он стал подробно рассказывать о ней.

В тот же день мои тетки посвятили Д. в тайну моего медиумизма. Трудно передать изумление Д. и удивление моих почтенных тетушек, неосознанных спириток.

Затем выяснилось не только то, что его тетя не умерла, но и что сын Ф., больной рассудком, только пытался покончить с собой, его рану залечили, и в то время он работал в Берлине в какой-то конторе.

Но кто же был тот, диктовавший, кто давал такие точные сведения, например, о своей смерти, страдании сына после самоубийства и т. д.? Несмотря на полную идентичность, это не были духи достопочтенной миссис Теклы Лебендорф или ее неуравновешенного сына Ф., так как оба они были еще живы.

"Это дьявол", — сказали мои набожные тетки. "Дьявол, конечно", — подтвердил священник.

Один из братьев объяснил мне, что это была моя ментальная деятельность. У меня были врожденные сверхнормальные психические способности, хотя я тогда и не подозревала об этом.

Когда я играла с портретом старой госпожи, с письмами и другими вещами, мой пятый принцип (можно назвать его животная душа, физический ум или еще как-нибудь) читал и видел в них все в астральном свете. Все это запечатлелось в моей дремлющей памяти, хотя я не сознавала этого. После многих лет неожиданный случай, какая-нибудь ассоциация восстанавливали в уме связь с давно забытым, вернее — никогда сознательно не воспринятым. Мало-помалу ментал выследил эти видения в астральном свете, втянулся в личные, индивидуальные ассоциации и эманации госпожи Лебендорф. И так как медиумический импульс был дан, ничто уже не могло его остановить, и ей надо было передать то, что она видела в астральном свете.

Необходимо вспомнить, что я была слабым и болезненным ребенком и обладала сверхнормальными психическими способностями, которые могли развиться при дальнейшей тренировке, но в том возрасте не использовались, не имея физической свободы между материей и духом. По мере того, как я росла, набирая силу и здоровье, мой ум становился привязанным к моей физической оболочке так же, как и у других людей, и феномены исчезли.

Откуда такая точность, как смерть матери, самоубийство сына, его посмертные страдания, — трудно объяснить.

Но с самого начала все вокруг меня были убеждены, что этот дух принадлежал мертвому человеку. Кто был лютеранский священник, совершивший последний печальный обряд, я так и не узнала, — возможно, я слышала какое-то имя или прочитала о нем в книге, соотнесенное с обрядом похорон.

О самоубийстве, вероятно, было написано в письмах или же оно предстало передо мной в астральном свете, и в моем сознании утвердилась его смерть. Несмотря на ранний возраст, я хорошо знала, каким грехом считалось самоубийство, и мой ментал подсказал его посмертные страдания. Конечно, не обошлось без Бога, Девы Марии и ангелов — таких привычных в нашем благочестивом доме.

Что было выдумкой, а что реальностью, я не осознавала. Пятый принцип трудился как мог, мой шестой принцип, или духовное начало, духовное сознание, еще дремал, а седьмой принцип, можно сказать, у меня в то время вообще не существовал".

Надежда Андреевна Фадеева вспоминала об уникальном характере Елены Петровны в юности: "С раннего детства Елена отличалась от обыкновенных детей. Очень живая, невероятно одаренная, полная юмора и отваги, она удивляла всех своим своеволием и решительностью поведения. Было бы большой ошибкой обходиться с ней как с другими обыкновенными детьми. Ее беспокойный и очень нервный темперамент, ее неразумное тяготение к умершим и в то же время страх перед ними, ее страстная любовь и любопытство в отношении всего неизвестного, скрытого, необыкновенного, фантастического и, более всего, ее стремление к независимости и свободе, которое никто и ничто не могло обуздать, — все это, соединенное с необычайно богатым воображением и исключительной чувствительностью, показывало, что ее воспитателям надо применять к ней особые методы воспитания…

Малейшее противоречие вызывало в ней раздражение, доходящее часто до конвульсий. Когда же вблизи не было никого, кто мог бы помешать ей, девочка могла часами, а иногда и днями, спокойно сидеть и что-то сама себе, как полагали люди, шептать и одна, в темном углу, рассказывать об удивительных случаях, сверкающих звездах и других мирах. Ее гувернантки называли это глупыми выдумками. Любое поручение, какое ей давалось, она не выполняла, любой запрет она немедленно переступала. Ее няня серьезно верила, что ребенок одержим всеми семью духами зла и непокорности. Ее гувернантки были в своем роде мученицами. Лишь лаской можно было подействовать на ее необузданный характер.

Уже в детстве окружающие только портили ее характер — льстивым отношением слуг и преданной любовью родных, которые все прощали "бедной сиротке". Позже, в юности, ее своенравный характер открыто восстал против всех общественных правил. К мнению окружающих она не проявляла ни малейшего уважения. Как это было в 10 лет, так и тогда, когда ей стало 15. Она ездила верхом в казацком мужском седле! Ни перед кем она не склонялась, ни общепринятые традиции, ни мнения окружающих не могли ее в чем-нибудь сдержать. Она не поддавалась ничему и никому.

Как это было в детстве, ее симпатии были всегда на стороне людей невысокого положения. Ей всегда нравилось играть больше с детьми своих слуг, чем с детьми, равными ей. В детстве за ней постоянно следили, чтобы она не убегала из дому и не дружила с оборванными уличными мальчишками. Так же и в дальнейшем она была совершенно равнодушной к так называемому "дворянству", к которому она по рождению принадлежала".

Описывая последний год их саратовской жизни, Вера отзывается о сестре: "Елена была живая, восприимчивая, удивительно талантливая девочка. Ею многие восхищались, но еще больше ее многие боялись, а другие и не любили, боясь ее смелой искренности, ее всегда непредвиденных остроумных, а подчас и очень злых насмешек. Ей сильно и часто доставалось за ее выходки; но выговоры с нее сходили, по поговорке, — как с гуся вода!.. Задумывая и исполняя какое-нибудь coup de tete (безрассудный поступок), она никогда не боялась последствий и, вообще, о будущем задумываться не любила. Ее остроумные ответы и меткие слова запоминались и повторялись, доставляя ей много триумфов, а прозвища, даваемые ею людям, оставались иногда на них во всю жизнь. Она умела подмечать слабости человеческие и странности, и дурные свойства, но никогда не смеялась над несчастием, над уродством физическим. Она, напротив, обиженным всегда бывала готова помочь, а своих обид никогда не помнила. Невозможно было быть менее злопамятной, чем она, и прощать искренне всех своих недругов. Эта прекрасная черта всю жизнь ее отличала".

В 1845 году Андрею Михайловичу пришлось покинуть свой пост в Саратове и уехать в Петербург, чтобы найти новое место. И оно вскоре нашлось, когда генерал-адъютант Михаил Семенович Воронцов, незадолго до того назначенный царским наместником на Кавказе, предложил старому другу семьи должность в департаменте государственных имуществ Главного управления Закавказского края, не так давно присоединенного к России. Так в 1847 году Фадеевы со всей большой родней перебрались в Тифлис. Сначала они заняли особняк Сумбатова, но жить в нем долго не пришлось, поскольку Воронцов попросил освободить его для бежавшего из Персии в Тифлис дяди тогдашнего персидского шаха. И Андрею Михайловичу Фадееву удалось снять великолепный дом-дворец, принадлежавший ранее князю Александру Герсевановичу Чавчавадзе, — размером почти с квартал, с бассейном и розарием, в самом центре города. Елена Петровна прожила в нем более года, а родственники — более пятнадцати лет, до того момента, пока были живы старшие Фадеевы.

Круг связей и знакомств Фадеевых в Тифлисе был чрезвычайно широк. Многие из приезжавших в столицу нового края России считали своим долгом нанести визиты Елене Павловне Фадеевой, женщине пользовавшейся огромным уважением. Также в их семье было принято выезжать на балы, приемы и встречи.