За цветами ухаживал в те года
Белокурый садовник Прохор.
Потолкавшись в майские холода,
Лето вспыхивало в саду, как порох, —
Четырьмя клумбами алых роз.
Каждый куст подрезать не лень.
Голову повернешь — сирень обнимает —
в плен.
Так громко цвели цветы!
А в сыроватых тенях
Бешеные огурцы
С удовольствием рвались в руках.
Незабудочки где попало
Рассеивались, приголубленные теплом.
Маргаритки мало-помалу
По дорожкам шли в самый дом.
Вставлялся в шиповник закат,
Отлеживался на жасмине.
Июльскими соками сад
Ольги Ивановны был изобилен!
Старые женские жизни —
Студенисты, безвидны.
Ворчливое недовольство ближних,
Мелкие обиды.
Елизавета Ивановна!
Узкой тропой сироты
Малокровной, неравной,
Дрябленькой прошла ты.
Слезились бледные глазки.
Руки, дрожа, разливали чай.
Как рыба, не нуждаясь в ласке,
Старая барышня не умела скучать.
Она прожила испуганным эхом
Своей владетельной сестры,
Случайно не став никому помехой,
Проскользнув мимо страстной поры.
Лизанька могла распорядиться
Цветком, поставленным в стакан.
Вкоренилась привычка — подолгу
креститься,
Много раз перечитывать роман.
Сох за голубой занавеской
Однообразный уют.
Не дразните ее бесполезной невестой,
Потому что лежачих не бьют.
Если бы маргариточки летом
На террасу взошли вечерком,
Их угостили б ненужным советом
И неплохим кофейком.
Чуть улыбнулись бы старухи,
Согрев невыразительные глаза.
Не знаю, почему их остывшие руки
Никогда не умели вязать!
Продолжительные сиденья
В креслах у окна
Лишены всякого движенья
Рук и ума.
Но вы, маргариточки, пройдите
Поглубже в зал, в коридор,
Пыльные шкафы оглядите,
Обоев затейный узор,
Сундуки в местах укромных,
С баранкой на дне для счастья,
Рухлядь люстр поломанных,
Пледы, посуду, платья…
Вы не найдете здесь вольного света,
Маргариточки, я не солгу,
Вернетесь обратно в садовое лето,
Тонкие шейки изогнув.
В пространствах страны созревали массы.
Все по-новому связывалось с собой.
Чувства, картошка, человечье мясо,
Поезда, сапоги, смертный бой.
Скакали шинели с гиканьем ночью,
Сцеплялись восторг и озверенье.
У Ольги Ивановны рабочие
Нерешительно мялись в передней.
Разнузданностью октябрьской непогоды,
Как стадом, истоптан сад!
В аллее, летом почти бездонной,
Обнищавшие липы шумят.
Прохор ушел, не взяв расчета,
Он не вылечит больше больные кусты.
На скамейке храпит чужеродный
кто-то,
Ругаясь из-под холодной тьмы.
Три раза перевернуться,
Прежде чем взять воды из ключа.
Долго дуть на остывшее блюдце.
Сплевывать с левого плеча.
Такая работа сторожа Захара
Хохотом раздвигала кухаркин рот!
Захар да Марья — долговечная пара —
В курином домике у ворот.
Все перестроил докатившийся голод.
Не считая шагов, вошел мужик
К хозяйке, чтоб объявить ей холод.
Он не желает топить паровик!
Он требует съедобной пищи!
Неподдельного хлеба! Жирных щей!
Он находит совершенно лишним
Терпеть в ее доме обилье вещей!
На этот раз Захар плюнул не влево.
Как велит колдовской оборот,
Но так, как вождю подобает
смелость:
Плюнул Захар вперед!
Подбор смертей подробен и уныл.
Ольга Ивановна завяла в кресле.
Рябина вымерла. Лег сенбернар без сил.
Сын Прохора погиб в Полесье.
Лошадиный старец, рыжий Чародей,
Полуослепнув, вышел из конюшни,
Побрел к воротам, тяжко захрапел,
Споткнувшись о любовь кудлатой Нюшки,
И умер у ракит, где он хозяйку ждал.
А все-таки нахлынули просторы!
Где только скудный чайник закипал,
Необычайные велися разговоры!
Громадный выбор свадеб, бед, удач!
Заветных ценностей широкая продажа!
Кипучий рынок, случай, рваный плач —
И барышня кармином губки мажет,
Чтоб студией отчаянье отбить.
Да, это было молодости время!
Вы скачку всадников не сможете забыть,
Юнцов последовавших племя!
Елизавета Ивановна, куда вы?
Старуха спешит на крыльцо.
В грудь снежная вьюга давит,
Когтями впивается в лицо.
Безумны бледные взоры,
Отвисла мокрая губа,
Грязноватых морщин узоры,
Бритая наголо голова!
Она в нижней юбке идет топиться
В замерзшем пруду.
Клавдия, дверь запри,
Схвати костлявую ношу,
Снежные слезы утри!
«О, как я одинока, бессемейная!
Смерть не так жестока,
Если бы семья!»
Раздается ночами сдавленный стон.
Коптит лампа. Дорог керосин.
Наконец-то в окне проясняется синь.
Новый день у окон!
«Едем это мы ночью в поезде. А я завалился спать на
верхнюю полку, потому как на станции здорово выпил.
Едем, едем. Я чую — скверно мне, тошно.
Нагнулся, не успел спрыгнуть, вырвало.
Да как! Прямо на лысину командира.
„Виноват!“ — кричу. А он осердился, ругал,
Ругал, да отослал в последний вагон
И запер на сутки. Протрезвел я. Гляжу:
Что-то вдруг вагон дернулся и назад
Покатился. Замотался я, как чурка!
Кричу, а сделать ничего не могу. Так
Обратно и покатил. И что бы вы,
Бабушки, думали? Этот вагон-то, в который
Меня посадили, на горе возьми
Да оборвись! Никто, надо быть, не заметил.
Поезд-то во весь дух и шел —
Прямо к белым в плен попал.
Так я один и спасся. Разбил окошко,
Выпрыгнул, пошел себе…» —
Рассказывал красноармеец Васька,
Закручивая в кухне махорку.
Лизанька слушает ясно
Про ту счастливую горку.
Хихикает, бодрится,
Хитрит, что она человек, как люди;
Что-то сделать силится,
Вроде мытья посуды.
У красноармейца хватало добродушья
Заседать на табуретке
Рядом со старухой душной,
Даже чинить ей баретки.
Играет с Лизанькой в карты
Необычный
Друг,
Курительный с ним досуг
Становится прочной привычкой.
Самое привольное место — кухня,
Пока семилинейная лампа
не тухнет!
Аллея облысела от шагов
Потока серого прохожих.
Забор повален. Всякий будь готов
Лягнуть поверженное тоже!
Тверд, круто зелен яблок мелкий плод.
Разорванных мальчишек стая
Висит во весь фруктовый перелет,
Охотиться на снедь не переставая.
Как босиком шагают по стеклу,
Чуть-чуть ступили на дорожку
Маргаритки.
Чуть-чуть ступили по руслу
Недавней жизни перебитой
И призадумались! Нет сил
Подняться над разрухой выше,
Упругих, плавнокругих крыл,
Чтоб свить гнездо, хотя на крыше!
Головки повернули вспять
Не кормленные светом дочки…
Я вас люблю, я вас люблю опять,
Сквозь все года я вас люблю,
цветочки!
Поломанный, в торчках, колючках сад
Не оживляет пламенное лето.
Благоухания не возвращаются назад,
Упорствуя призывам жаросвета.
На сивой клумбе неожиданно смела
Вскипела вдруг одна живая роза!
Без родственниц! О, как она могла,
Без свежих рифм отважиться на это!
Был яркий день, шел с неба плотный жар.
Сад, превращенный в общие задворки,
Бесцельно солнце пожирал —
Дрожащий старец без подпорки!
А Лизанька, с клюкой, была недалеко.
Зажав в руке коробку жженых спичек,
Она послушать вышла на крыльцо
От современности отсталых птичек.
Ужасный вид! Как набережная
после наводненья,
Весь мусор лет не прибран, не прикрыт —
С ночным горшком гробов объединенье!
Идет, идет. Упала. Поползла.
— «Цветок последний сада — мой!»
Из тела ветхого угла
Вспых вожделенья огневой.
Красноармеец отказался ей помочь.
Шарахнул в сторону испуг соседку.
Склерозной слабости превозмогая ночь,
Ползет, ползет на алую отметку.
— «Последняя красавица — моя!»
Изнемогая, падает на молодой цветок.
И круглую головку наклоня,
Роняет роза ровный лепесток.
Она стояла на комоде,
Где залежался тесный хлам,
В томленье скучного бесплодья
Желтеющий не по годам.
Орешки, лифчики, сорочки,
Корсет, коробки, кружева,
Исписанные вкось листочки…
Она стояла чуть жива
От узко спертого дыханья
Настойкой затхлой кислоты,
Вся — сладостное обмиранье
Впервые сказанного — ты…
Ночь целую с упорством ведьмы
Стучала Лизанька клюкой,
То был ее протест последний
Перед затишьем под землей…
Не чудится ль цветов цеплянье
По коридорам, по дверям?
Их тонкосвистное шептанье,
Паденье мягкое меж рам?
Они за алую головку
Должны сразиться в темноте!
Должны старухину обновку
На влажном вынести листе!
Восстанья цветов не было.
Но цветы не заняли на земле своего места.
Они растут под ногами, их топчут,
Они беззащитны.
Восстанье их только в том, что они исчезают.
