КОЛЮЧИЙ ГРУЗ Душа кричит, неся колючий груз Позорных и обычнейших страданий Среди кровавой зелени дерев, Надменности многоэтажных зданий! Душа трепещет в остром сквозняке, В наитьях суевернейших сомнений, Подскакивая рыбою живой На раскаленной сковородке мнений. О, как он узок, как не вознесен — Безумный, серый, рыбий ужас! Двусмысленно запутан лабиринт, Смыкающийся с каждым годом уже! Следы когтей, порвавших говор струн! Прицел заостренного злобой глаза! Отталкиванье грузное существ, Среди которых надо плыть и лазить! Не отличая дали от болот, Мешаясь с медно-серою погодой, Путем окольным, горьким и скупым, Иду с неведомою мне породой! ЯНВАРЬ Откупоривают пространства холода. Осколками потрескивают звуки. Близка неумолимая нужда И вечность обязательной разлуки. Бежим, тяжелой высотою налиты, Спасаемся в убогих норах! Мороз — художник четкой нищеты И человечьей, и вороньей. Бежим по улицам не в силах отдыхать, Исполнены натуги жесткой, Чтоб голоса любимых услыхать, Чтобы лицо не побелело воском! Я стекленею до потери слез. А рядом — служащий с пронзенными руками, Не в силах выдохнуть мороз, Пытаясь рану отогреть губами… Сегодня лучший воротник Алмазом воздуха распорот! Неузнаваемые для себя самих, Мы узнаем друг в друге только холод. ГРЯЗНОТАЯНЬЕ В то грязнотаянье январское Мир был унижен, хром и стар. Был неуместней трона царского В губах зажженный женский жар. Был стыд и страх, тоска подвальная, Уклончивость русальих снов, Привычкой ставшее отчаянье, Был вдохновенья темный зов. Я тему в тьме искала совести, В дымящем пламени к тебе, В полях, достойных страшной повести, В моей испорченной судьбе — Всю эту быль недостоверную, Где так условна власть и честь, Где рядом с жалостью безмерною Яд сладострастия и лесть — Направить в путь стихом размеренным В надежде нежных берегов, Чтоб выплыть лебедем уверенным По синей влаге вольных строф! МОРОЗНАЯ СЕРОСТЬ
В моей мастерской появились этюды мальчишек, Носителей сорного ветра московских дворов. Куда подевать мне грозный излишек Разбойных улыбок и низких лбов? О матери вспомнят они — для загибистой брани. Им буфер трамвайный — конек-горбунок. Махорка — им пища. И вряд ли кто вправе Сказать полюбовно такому — «сынок». Клеймят преступлением милые, нежные вещи, Сам солнечный свет и само тепло, Морозная серость и дождь бесконечный Соседнее к ним образует пятно. Они покусились на ручку дверную, Посеяли щедро в округе словцо, Переключаясь в систему иную, Напрасно имеют глаза и лицо. Безграмотность их — тысячеверстна. Но, подменяя свистом вздох, Они неспроста, хотя и так просто, Пихаясь, толпятся на грани эпох. «Жизнь говорит…» Жизнь говорит: «Встань в ряд Унылых женщин, как вода осенняя. Твой облетелый, выцветший наряд — Тебя самой всецело выраженье. Твоя дорога — тусклый коридор, Надтреснутый каблук по каменному полу. Не сетуй. Покорись. Не спорь. И можешь постараться быть веселой. В таких местах попробуешь найти Ты сострадание попутного народа? Поможет всяк с бесплодного пути Пинком в могилу проводить урода! Пенсионер, кассирша, хулиган — Всех соберу в моей дурной столовой! Всех засосет ползучий мой туман! Всех смертью накормлю не посоленной!» ИЮНЬ Дня серая ночь. Отъезд. Сентябрь — в июньском-то воздухе! Докучные ряби сует В погоне за летним отдыхом. Вокзалы. У всех на устах Потертая ругань готовая. Люди в очередях, Ничем никому не новые. Ах, вещи нет такой, Такой исцелительной свежести Перед скопленьем толпы С ее ломовым невежеством! В холодных промокших пальто Больны все мы русской ненужностью, И только пьяный — родной В тисках сердитой недружности. В окне замелькали поля, Домишки железнодорожные, И зацепила тоска Еще острее, острожнее! В проходе калека запел С наглой заученной липкостью, Что шапкой-де птицу поймал, Да не заметил, как выпустил… Сорвался с верхушки мешок, Чуть не закончившись дракою — Ребенок опередил Меня в желании плакать… |
