Но в основе этих постоянных страхов и тревог лежало неискоренимое ощущение, что он еще недостаточно взрослый и не соответствует требованиям взрослого мира. «Я все еще остаюсь таким же ребенком, как и прежде, но я даже рад этому», — трогательно писал он своей пожилой копенгагенской приятельнице в 1823 году. Это означает лишь то, что он по-прежнему обладал детской непосредственностью в восприятии и реакциях. Но в его положении это действительно было очень неудобно, и ему часто приходилось брать себя в руки, чтобы встречать жизнь достаточно стойко. Непосредственность — или нежность ума, как говорил он сам, — была одной из тайн его существа и с течением времени оказалась сильной чертой его характера. Но она была тесно связана с врожденной нервностью, которая уже тогда и всю последующую жизнь приносила ему много страданий, проявляясь, в частности, в периодической депрессии.

Ему необходимо было какое-то поощрение, и осенью 1825 года он его получил. «Вчера закончились экзамены, и прекрасно для меня, — писал он Коллину 2 октября. — Ректор перевел меня в четвертый класс, самый старший, ах, я так рад! так счастлив, я не отстал ни по одному предмету, ах, будь я с вами, я бы сам все вам рассказал, но душою я у вас!» Он действительно блестяще сдал экзамены. Конечно, он ужасно боялся и едва не провалился по первому предмету, латыни. Он уже думал, что все потеряно и что бог несправедлив к нему, раз ему не везет, но дальше судьба была благосклонна, и все прошло хорошо. Соученики поздравили его, а когда он встретил старшего преподавателя Квистгора и благодарил его за перевод в следующий класс, этот неизменно приветливый человек ответил: «Вы не должны благодарить меня; несправедливо, из милости, вас бы не перевели — мы все решили, что вы этого заслуживаете, и меня радует, что вы так многого достигли!»

Андерсен был счастлив, что может представить своему благодетелю столь убедительное доказательство своего усердия и воли, и решил использовать эту возможность, чтобы высказать несколько своих пожеланий. «Я хочу попросить вас о трех вещах, на две у меня не хватало смелости, пока я не мог сообщить вам что-нибудь приятное, но теперь, когда экзамены кончились наилучшим образом, я рискую обратиться к вам с ними, ведь больше мне просить некого; это, во-первых, пара сапог, ибо мои уже просто развалились, правда, они залатаны, но протекают, а башмаки годятся только на сухую погоду; я молчал как можно дольше, потому что мне тяжело просить, ибо я чувствую, что надоедливость может перевесить самое лучшее отношение, но теперь, как я уже говорил, в первые месяцы я, верно, буду получать плохие отметки и не решусь ни о чем просить, в то же время у меня нет обуви, и, поскольку сапоги мне действительно нужны, пришлите мне их; вторая вещь тоже необходима, и даже больше, чем сапоги, это дорогая вещь, и я краснею от стыда, что мне приходится обращаться с такой просьбой, но не сердитесь — представьте себя на моем месте и не сердитесь, правда, вы, может быть, все равно рассердитесь за излишнюю болтовню, — нельзя ли мне получить новый сюртук? Ибо в старом уже никуда нельзя пойти, он изношен до дыр, хотя и залатан; я не смогу приехать в Копенгаген на рождество без приличного костюма, ибо, как бы бережно я ни носил мое единственное платье, полученное в прошлом году, его невозможно сохранить. Бог видит, как мне тяжело просить вас об этом, но все же я вынужден, не гневайтесь. А третья просьба — несколько книг…»

Нельзя сказать, что Андерсен был чересчур требовательным.

Почти одновременно он получил еще одно и — как показало будущее — несколько более сомнительное поощрение: Мейслинг предложил жене пригласить его к ним в дом на пансион. Она дала ему понять, что для него это означало бы определенные выгоды, ректор мог бы частным образом помогать ему с латинскими сочинениями и другими предметами, которые ему плохо давались. У нее не было оснований объяснять молодому человеку, что это также положительно сказалось бы на скудном хозяйстве Мейслингов. Тогда же выяснилось, что Мейслинга, по всей вероятности, скоро переведут в Хельсингёр, и в таком случае Андерсен последует за ним.

Это лестное предложение дало повод к всесторонним раздумьям и многочисленным письмам Коллину и от него, а также другим копенгагенским друзьям, но в конце концов в последних числах октября он покинул свое жилище у симпатичной мадам Хеннеберг, где прекрасно прожил три года.

Теперь это хорошее время прошло, и он попал в совершенно иные условия. В доме царила ужасная грязь. Ни жилище, ни его обитатели как следует не мылись. Если у Мейслинга всегда были чистые белые пальцы, то лишь благодаря тому, что он каждый вечер пил пунш и для этого выжимал лимон. В доме вечно были нелады и скандалы с прислугой, которая жаловалась на дурное обращение, в то время как хозяйка была недовольна их бесстыдным поведением. Сама она тоже вела себя далеко не безупречно; по вечерам, когда муж укладывался спать, она тайком выбиралась из дома и развлекалась с гарнизонными офицерами, о чем знал весь город. «Репутация — самое главное достояние человека» — на всякий случай сказала она своему новому пансионеру, которого, кстати, тоже однажды безуспешно пыталась совратить. В «Книге жизни» он говорит, что этот эпизод заставил его задуматься об отношениях, в которые ему еще не случалось вступать, «но, слава богу, я был добродетельным в душе, я пребывал в детской наивности и забывал обо всех пороках кругом».

Скоро настало рождество, и он в четвертый раз провел каникулы в Копенгагене, на этот раз у адмирала Вульфа, который как начальник Морского кадетского корпуса проживал в Амалиенборгском дворце. Как приятно было попасть из мейслинговской грязи в благоустроенный дом Вульфов! И какая перемена в тоне! Ему оказали любезный и сердечный прием и отдали в его распоряжение две комнаты, выходящие на замковую площадь. Выглянув в первый вечер из окна, он вспомнил Аладдина: «Я тоже сижу в замке и смотрю вниз. Боже праведный, нет, ты меня не оставишь! Как бы я хотел поцеловать тебя!»

На следующий день с утра он отправился к Коллину, который был им доволен. «Я определенно вижу ваше усердие, а это самое главное», — сказал он. Последовали визиты ко всем знакомым, даже к самому Эленшлегеру, который с интересом выслушал несколько глав недавно начатого романа из времен Кристиана II^{36}. Это были счастливые дни — но, конечно, не без своих теневых сторон. Так, на кадетском балу у Вульфов, где присутствовало много аристократических гостей, Андерсен чувствовал себя ужасно не к месту в своем бедном сером платье (все остальные были в черном). Один Эленшлегер встретил его приветливо и сердечно. Еще до начала вечера Андерсен ретировался в свою комнату. «Господи боже мой! — взмолился он. — Сделай так, чтобы у меня когда-нибудь было черное платье и чтобы я стал настоящим человеком!» И взрослый, двадцатилетний юноша плакал, пока не уснул, в то время как к замку подкатывали и отъезжали прочь кареты.

Еще одна, более темная тень была брошена Мейслингом, который тоже находился в Копенгагене и которого, вероятно, крайне раздражала эта невероятная ситуация: бедный провинциальный мальчик, его жалкий ученик, запросто вхож в дома самой высшей аристократии Копенгагена, а на него самого, Симона Мейслинга, небезызвестную литературную фигуру, никто не обращает особого внимания. Естественно, свое раздражение он вымещал на Андерсене, который каждый день преданно наносил визиты, а Мейслинг неизменно встречал его с кислым лицом и после нескольких посещений стал напоминать об уроках которые ждали в Слагельсе. Уже через восемь дней Мейслинг, пригрозив как следует Андерсену за то, что тот читает вслух собственные произведения, отправил его домой.

В новом, 1826 году дела, несмотря ни на что, пошли лучше. Выпадали дни, когда Мейслинг не ругался и дома бывал в веселом настроении. Зато Андерсен оказался в еще большей изоляции, чем раньше. Никто в Слагельсе не хотел иметь дело с семьей Мейслингов, а молодому пансионеру не разрешалось никуда ходить, даже в гости к своим знакомым в городе. Поэтому, когда Мейслинга назначили ректором в Хельсингёре и в мае он вместе со всеми домочадцами покинул Слагельсе, это было настоящим освобождением.