Наконец-то писатель убедился, что отечество его приняло. Через несколько месяцев после его смерти в копенгагенских газетах о нем и его творчестве писали только уважительные и хвалебные слова, а во время погребения церковь не могла вместить всех, кто хотел бы отдать ему последнюю дань.

Мои соотечественники меня не понимают — это лейтмотив «Сказки моей жизни». Целая жизнь потребовалась ему, чтобы приспособиться к датскому окружению, а копенгагенцам — чтобы смириться с ним, и напрашивается вопрос, почему же он не мог занять естественное место в датском обществе? Чем он отличался от других?

Живи он более уединенно как писатель, мало кто задавал бы этот вопрос. Но Андерсен постоянно вращался среди людей и часто выставлял напоказ свои мысли и чувства. Он писал о себе бесчисленные письма, беспрерывно говорил о себе с самыми разными людьми и всегда был искренним. Он был предметом наблюдений гораздо больше, чем другие люди, у которых не было столько времени на светскую жизнь и столько личных трудностей.

Споры об Андерсене начались почти с того момента, как эта странная личность появилась в высших кругах Копенгагена, и продолжались всю его жизнь и даже после смерти. Знаменитая книга Эдварда Коллина «Х. К. Андерсен и дом Коллинов»[48], вышедшая в 1882 году, явилась дополнением к посмертной дискуссии, попыткой с помощью писем и записок, сделанных рукой писателя, дать друзьям и общественности более глубокую картину его жизни и более ясное представление о его личности. Книга заканчивается характеристикой Андерсена глазами того, кто вблизи наблюдал его с самых юных лет.

Письма и другие личные документы, конечно, очень интересны, но коллиновская характеристика, как и следует ожидать, производит впечатление заметок на полях личности писателя; это перечень его талантов, определенного своеобразия, слабостей и странностей, хороших и не очень хороших черт характера — большого и малого в произвольном порядке. Описание дополнено несколькими теплыми и участливыми словами подруги и поклонницы Андерсена, племянницы Эдварда Коллина Йонны Стампе, как бы в объяснение и оправдание некоторых странностей Андерсена.

Эти разбросанные сведения и случайно соединенные черты характера все же не дают разгадки той пропасти, которая отделяла писателя от его современников, и главное впечатление от двух очерков таково, что близкие просто не в состоянии были его постичь. Да это и неудивительно. Он был слишком «большой и странный». Нужно отойти на значительное расстояние, чтобы создать себе представление о его гигантской личности. Вероятно, сейчас, через сто лет после его смерти, для этого есть лучшие возможности. Почти все его письма и часть дневников опубликованы, а психология и психиатрия нашего века дали нам более свободный, более разнообразный взгляд на человека как феномен, чем тот, которым располагало его время.

Если мы сейчас спросим себя, почему он не укладывался в мерки своей эпохи, естественно напрашивается ответ, что в основе своей он был не такой, как другие. Он был не просто нормальным человеком с некоторыми неприятными чертами или развившимися из-за его необычной судьбы поразительными странностями. Он был уникальным человеком.

Даже его физическое строение было ненормальным. На вид он был крупный и сильный и в определенных ситуациях мог давать себе большую нагрузку. Но эта крепость была обманчива. В действительности ему всю жизнь приходилось страдать из-за очень слабого здоровья. Как ни странно, никто из его современников не знал об этом. Выслушивая его жалобы на разные мелкие хворости, друзья приписывали их ипохондрии, самовнушению одинокого холостяка. Так считал и Эдвард Коллин. После сорока лет знакомства он писал Андерсену в 1865 году: «У вас, по существу, отличное здоровье; ваша нервность не убивает вас, а только мучает».

Это одновременно верно и неверно. Умер он не от нервности, но, с другой стороны, это была не безвредная слабость, которую можно было просто не замечать. Писатель страдал очень серьезной формой неврастении, проявлявшейся в постоянной усталости и недомоганиях со всеми возможными неприятными явлениями: тошнотой, головной болью, приступами головокружения и многим другим. Он редко говорил об этой своей главной слабости, но поверял календарю и дневнику страдания, через которые должен был проходить день за днем, год за годом. Почти у каждой даты записано, что он чувствует себя больным. Другим легко было говорить, что ему это только кажется, для него слабость была более чем реальной. Его преследовали приступы вялости и упадка сил; порой только прожить день было для него почти непреодолимым напряжением. Ему приходилось постоянно брать себя в руки, постоянно пытаться обманом увести себя от собственного чувства бессилия, постоянно иметь успех или по крайней мере получать в виде стимула похвалы и поддержку. Случалось, что от горя он целый день сидел дома и плакал.

При такой конституции он неизбежно был поглощен собой, беспокоен, неуравновешен и раздражителен. Он так плохо себя чувствовал, что здоровье беспрестанно напоминало о себе; он был вынужден заниматься собственным самочувствием, не мог не наблюдать за своими ощущениями и каждый день записывать их в дневник. Любой пустяк: царапина на пальце, синяк на колене, рыбная кость, которую он, как ему казалось, проглотил, небольшая простуда — все внушало ему ипохондрический страх перед всяческими осложнениями. Даже слушая о болезнях других, он боялся заболеть сам.

Беспокойство тоже можно понять. Ему постоянно нужно было отвлекаться от чувства усталости, ходить в гости, чтобы думать о чем-нибудь другом, путешествовать, чтобы забыть свои страдания, — всегда в движении! Всегда перемены и разнообразие!

Он никогда подолгу не испытывал душевного равновесия. Что угодно могло вызвать его раздражение, он терял терпение из-за мелочи, временами вел себя словно избалованный ребенок или душевнобольной. Особенно плохо обстояли дела в 1840 году. В своем ожесточении и разочаровании из-за того, что фру Хейберг — кстати, с полным основанием — отказалась от главной роли в «Мавританке», он ругался и плакал, обвиняя ее с мужем в том, что они из зависти интригуют против него, а через несколько месяцев в Риме он вел себя так, что его попутчик Х.П. Хольст просто не узнавал его, так тяжело было с ним общаться.

Конечно, одна нервозность не объясняет, почему своим современникам он казался странным. Ибо если они не догадывались о состоянии его здоровья, то еще меньше — о состоянии его психики. Она отличалась впечатлительностью, богатством и широтой, которые подавляли, сбивали с толку тех, кто знал его лично, и даже нас, кто лишь читает о нем. В его большом, но хилом теле жила необузданная душа, вулканоподобный темперамент, вспыльчивость и стремительность, которые достаточно часто удивляли и страшили его. Его разрывали огромные внутренние противоречия, и временами все его усилия были направлены на то, чтобы держать себя в узде. Он был жертвой собственных идей, рабом собственных фантазий. Он был одержим, особенно в молодые годы, стремлением творить и создавать, замыслы — блестящие и средние — кипели в нем, и он был всецело в их власти. Неуправляемая фантазия еще в детстве заводила его так далеко, что он не отличал фантастические видения от действительности, а в юности критики неоднократно заявляли, что воображение берет над ним верх в его творчестве.

Но по характеру он был в высшей степени экстравертом. Потребность в творчестве и бурление фантазии никоим образом не отгородили его от действительности. Стремление переживать и способность к переживанию были у него значительно сильнее, чем у других людей. Он хотел жить как можно полнее. Его страсть к переменам была не просто бегством от нервных страданий, но жаждой новых событий и новых людей, и, несмотря на слабое здоровье, он не щадил усилий, чтобы удовлетворить свое любопытство. Только когда в последние годы болезнь взяла над ним верх, он устал от разнообразия жизни. И он хотел сильных переживаний — прежде всего теплых и сердечных отношений с окружающими людьми; однажды он написал, что путешествует для того, чтобы встретить людей, которых сможет полюбить, — он хотел участвовать в радостях и горестях других людей. Давать и брать без ограничений было его потребностью.