Собрание дирекции состоялось 6 сентября, и Рабек настойчиво убеждал своих коллег посодействовать тому, чтобы «этот молодой человек получил такую стипендию, при которой будут развиты и воспитаны его несомненные способности». Трое остальных членов дирекции — Холстейн, Ольсен^{31} и Коллин — согласились с Рабеком, и было решено через неделю пригласить Андерсена на собрание.

Можно себе представить, как билось сердце Андерсена, когда 13 сентября 1822 года он отправился в театр. Неужели пьесу примут для постановки? Неужели его признают как восходящую звезду датской литературы? Но не случилось ни того, ни другого. Собралась дирекция, Рабек взял слово и сказал, что присланная пьеса показала у автора полное отсутствие образования, без которого он, разумеется, никогда не сможет создать ничего подходящего для образованной публики, но что в ней есть проблески дарования, которые много обещают в будущем. Поскольку автор, помимо того, производит впечатление порядочного человека, дирекция будет просить короля о стипендии, с тем чтобы Андерсен поступил в гимназию. Обо всем необходимом в этой связи позаботится статский советник Коллин, и Андерсен отныне должен будет обращаться к нему.

Андерсен потерял дар речи от радости. Он был спасен! Может быть, мысль об учебе была в этот момент не так уж привлекательна, но это ничего не значило по сравнению с радостным известием, что отчаянная и изнурительная борьба за существование наконец позади. Потому что теперь он был уверен, что в течение нескольких лет у него будет крыша над головой и еда каждый день, ему предстояла спокойная и устроенная жизнь, которая даст ему возможность обеспечить себе будущее.

Дело быстро уладилось. Коллин позаботился о том, чтобы ему дали право бесплатного обучения в гимназии Слагельсе и ежегодное пособие на все время учения. 26 октября он почтовым дилижансом выехал в Слагельсе, чтобы начать новый и, как показало будущее, одновременно полезный и мучительный период своего развития.

Юность Андерсена в Копенгагене относится к числу самых удивительных эпизодов в истории датской литературы. Четырнадцатилетний мальчик приехал в город, не зная ни единого человека и не имея возможности заработать себе на пропитание — и ему удалось прожить три года исключительно при помощи людей, у которых он вызвал интерес. Наконец, когда дела пошли неудачно и он оказался на мели, он попросту вынудил дать ему общественную поддержку. У этого чуда есть свое объяснение. На него обращали внимание прежде всего благодаря его более чем необычной внешности. Поэт Й.М. Тиле^{32} в своих воспоминаниях очень остроумно описал впечатление, которое производил Андерсен. Однажды летом 1820 года Тиле сидел и работал в комнате, которую снимал на Гаммельстранд, как вдруг в дверь постучали. «Подняв взгляд от бумаги, я с удивлением увидел долговязого юношу очень странной наружности, который стоял у двери с глубоким театральным поклоном до полу. Шляпу он сбросил еще у дверей, а когда длинная фигура в поношенном сером сюртуке, из слишком коротких рукавов которого торчали худые руки, выпрямилась, я увидел маленькие раскосые глазки, которым потребовалась бы пластическая операция, чтобы видеть из-за длинного, выдающегося вперед носа. На шее у него был пестрый ситцевый платок, так крепко завязанный узлом, что длинная шея как бы стремилась выскочить из него; короче говоря, это было удивительное существо, тем более поразительное, что, сделав несколько шагов вперед и еще раз поклонившись, оно начало свою патетическую речь так: „Могу ли я иметь честь выразить мою любовь к сцене в стихах, которые я сам сочинил?“ И не успел Тиле опомниться, как удивительный юноша уже вовсю декламировал, а закончив, поклонился и без передышки начал разыгрывать сцену из „Хагбарта и Сигне“^{33} Эленшлегера, потом — также без перерыва — другие сцены из трагедий и комедий, закончил эпилогом собственного сочинения, театрально поклонился, схватил шляпу и бросился вниз по лестнице».

Позже Тиле узнал, что странный визит был выражением благодарности за то, что он участвовал в сборе пожертвований, проведенном Гульдбергом; Андерсен ходил ко всем своим благодетелям и декламировал.

Его наружность и поведение вызывали смех, но еще большее впечатление производил сам человек, скрывавшийся за этой внешностью. Огромные силы, движущие этой пламенной душой, непосредственно влияли на окружающих, словно излучение, от которого невозможно было укрыться. Никто не мог устоять против его искренне добрых, умоляющих глаз и отделаться от его наивной назойливости, которая не останавливалась ни перед какими соображениями — он в высшей степени нуждался в помощи, для него это был попросту вопрос жизни, и он обладал безоговорочной уверенностью гения в том, что заслуживает помощи и что Дания создана для того, чтобы ему помочь. Его невозможно было оттолкнуть.

Наконец, его незрелая поэзия все же обладала некоторыми интересными качествами.

Но каковы бы ни были естественные причины интереса к нему со стороны его покровителей, все же следует признать, что ему необыкновенно повезло и что он легко мог погибнуть. У него были все основания благодарить судьбу за свое спасение.

Разные люди помогали неопытному Андерсену в Копенгагене, некоторые увидели в нем проблески поэтического дарования; Рабек взял на себя инициативу добиться для него королевской стипендии, но организовал помощь и проследил, чтобы она принесла результаты, Коллин.

Статский советник Йонас Коллин был одним из самых деловитых и влиятельных высших сановников Дании. Благодаря своему усердию, работоспособности и честности он пользовался неограниченным доверием Фредерика VI, который обращался к нему за советом по всем возможным административным и культурным вопросам. В качестве депутата по финансам он заседал в верховном финансовом органе страны^{34}, а кроме того, ему постоянно приходилось брать на себя другие обязанности, что он делал с неистощимой энергией и интересом. Он был всегда очень занят, но не настолько, чтобы отказывать в посещении людям, которые искали его совета и помощи. Он не разделял дела на более важные и менее важные; если только он был уверен, что это пойдет на пользу Дании, он готов был приложить любые усилия.

Когда в 1822 году Рабек горячо рекомендовал сделать что-нибудь для молодого автора пьес, Коллин понял, что имеет дело с талантом, который нельзя зарывать в землю, и немедленно начал действовать. А он не привык останавливаться на полдороге. Он не только добился для Андерсена стипендии, но также взял на себя обязанность вести его финансы и следить, чтобы протеже выполнял свой долг и хорошо учился.

Андерсен скоро увидел, что дела его в хороших руках. Еще до решающего собрания дирекции театра 13 сентября он нанес визит Коллину, чтобы замолвить слово за свою пьесу «Солнце эльфов», но встретился лишь с учтивым чиновником. Когда все было решено, он снова обратился к Коллину, на сей раз в его доме на Бредгаде; теперь Коллин вел себя гораздо любезнее, и Андерсен понял, что отныне нашел в его лице по-отечески заботливого помощника и друга. «Пишите мне откровенно, что вам будет нужно и как у вас идут дела», — сказал Коллин, и Андерсен отправился в предназначенную ему школу с ощущением того, что наконец обрел под ногами твердую почву.

В субботу 26 октября 1822 года он прибыл в маленький городок Слагельсе и остановился на постоялом дворе. На его расспросы о городских достопримечательностях хозяйка ответила: «Библиотека пастора Бастхольма и новый английский брандспойт». Она могла бы добавить: старый церковный склад у западной стены церкви св. Михаила — небольшая постройка XVI века, в которой почти два столетия помещалась классическая гимназия, где обучались такие известные датчане, как писатели Йенс Баггесен и Ингеман и актер К.Н. Росенкилле^{35}, но с 1809 года она использовалась для других целей. Гимназия теперь располагалась на Бредгаде, и там Андерсен наутро посетил маленького толстого ректора Мейслинга, который любезно принял его и в тот же вечер вместе с несколькими другими учениками пригласил к себе домой, где Андерсен не преминул прочесть «Солнце эльфов» и «Привидение на могиле Пальнатоке». Возможно, это было несколько навязчивое предисловие к совместной работе с незнакомым ему ректором, но Андерсен не привык сдерживаться, когда что-то его переполняло, а что могло быть интереснее на свете, чем его собственная поэзия.