Письмо кончается так:

Любой на месте Андерсена оживился бы от трезвой жизнерадостности, с которой Коллин в ответном письме одну за другой отметает тревоги писателя.

«Дорогой Андерсен. Я снова берусь за перо, и хотя вы этого не цените, я ценю себя сам, ибо обычно я боюсь начинать длинные письма; но на сей раз мне этого не избежать, после полученного вчера грустного письма». И он объясняет писателю, что если знаменитости за границей чествуют и балуют его более открыто, чем дома, в буржуазном Копенгагене, то он не должен думать, что его презирают в Дании или он сам презирает Данию. «Ибо на самом деле вы с Данией прекрасно ладите и ладили бы еще лучше, не будь в Дании театра; hine illae lacrymae[47]. Проклятый театр постоянно стоит у вас на пути, какая досада; но разве театр — вся Дания, а вы — только театральный писатель? Разве за это вас славят в Германии, а не за сказки? И разве в Дании не любят сказки? Может быть, даже больше, чем в Германии. Но последнее письмо написано под воздействием проходящего дурного настроения, потому что после всех пиров вы внезапно оказались в Дрездене один…»

Несмотря на разницу в складе ума и вытекающее из нее скрытое несоответствие, они всю жизнь были очень близки друг другу, испытывали взаимное уважение и дружбу. В последние годы жизни писателя, когда он обрел надежное пристанище в семье Мельхиоров, эта связь немного ослабла, но Андерсену казалось само собой разумеющимся завещать Эдварду Коллину все свое имущество, как материальное, так и литературное. Это было естественное завершение их отношений, длившихся всю жизнь.

Простые копенгагенские читатели, литературные авторитеты и семья Коллинов, конечно, занимали решающее место в сознании писателя, и он часто забывал, что в датской культуре есть и другие представители, больше по масштабу и шире по кругозору, и что среди них у него есть такие же верные друзья, как Коллины: Эленшлегер, Ингеман, Й.М. Тиле, Вейсе, Й.П.Э. Хартман, Август Бурнонвиль и Х.К. Эрстед, которые высоко ценили и любили его. Они принимали его таким, как он есть, с ними он мог обсуждать свое творчество. Они подбадривали и утешали его, когда он падал духом, — всем им была знакома душевная борьба художника, и все они натерпелись от придирчивости соотечественников.

Каким уважением он пользовался среди истинных художников на родине, еще до своих европейских триумфов, видно из письма Бурнонвилля в 1838 году, который, в частности, пишет: «Ты сам, мой прекрасный поэт, выбрал свой путь, ты хочешь странствовать; среди терний и расселин ты нашел такие прекрасные цветы, как никто до тебя; среди равнодушия, холодности и насмешек ты видел улыбки, слезы, радость и вдохновение, вызванные твоими поэтическими творениями; некоторые придирались к твоим несовершенствам, но тысячи радовались твоему гению. Некоторые продолжают читать тебе нравоучения; но ты научил нас многому, чего мы не знали до тебя».

Й.П.Э. Хартман, с которым Андерсен неоднократно работал — например, над оперой «Маленькая Кирстен», — ценил его необычайно высоко. «Я сердечно благодарен тебе, — писал он в 1863 году, — за то, что ты написал мне еще одно письмо, в котором просвечивает твое верное, молодое старое сердце, так что я слышу и вижу тебя, вижу, что тебе не очень хорошо среди чужих и что ты стремишься домой, где тебе не нужно бояться неприятностей, потому что их перевесит преданность и участие твоих верных друзей».

Среди менее известных жителей Копенгагена у него тоже было бесконечное множество друзей, которые не критиковали и не читали нотаций, а откровенно восхищались им и как писателем, и как человеком. Среди них была его ровесница, талантливая и оригинальная Хенриэтта Вульф, к которой он испытывал большое уважение и привязанность, о чем свидетельствует их обширная переписка. На склоне лет, как уже говорилось, он встретил необыкновенную любовь и понимание в кружке Мельхиоров.

Поэтому, когда Андерсен называл Копенгаген «мокрым, серым, обывательским городом», это была слишком обобщающая характеристика. Жизнь столицы отличалась большим разнообразием. Копенгагенец вовсе не обязательно был недалеким обывателем. Правда, их было немало, и космополиту вроде Андерсена хватало поводов для досады, но были и другие люди, совсем иного, лучшего сорта. Они занимали меньшее место в его сознании из-за одной присущей ему особенности: потребности искать мрачные переживания и сосредоточиваться на них. Будь он более оптимистичен, описания жизни Копенгагена в «Сказке моей жизни» приняли бы совсем иной вид.

В противоположность недалекому и вздорному Копенгагену Андерсен всегда превозносил заграницу, где никогда не встречал насмешек и замечаний. И это естественно. Там он был высокочтимым гостем, и там его отношения с людьми, которых он посещал или встречал, были особенно приятными — но и довольно поверхностными. У них он жил с удобствами, которые его устраивали, и везде проводил лишь короткое время, так что возможностей для взаимного раздражения было мало. Стороны не успевали близко узнать друг друга. Только один раз он задержался надолго. Это было в 1857 году у Диккенса, где он так освоился, что прожил пять недель; этого было достаточно, чтобы семья восприняла его отъезд как освобождение. Ему так хорошо жилось в гостях еще и потому, что здесь он не чувствовал себя бедным мальчиком, который пытается встать на ноги. Его принимали как давно известного и ценимого писателя, и не было оснований бояться, что на него будут смотреть свысока или что кто-то его затмит; он уже заранее был в центре внимания. Больше всего близких друзей у него было в Германии. Такая чувствительная и оригинальная личность, как Андерсен, конечно, лучше подходила к немецкой литературной среде, чем к датчанам, воспитанным на Хольберге, Весселе, Баггесене и других критически настроенных шутниках.

И тем не менее он ясно ощущал, что его место в Дании. Всю жизнь он бежал от жалких условий на родине и всегда стремился назад. Подобно другим темпераментным и экспансивным датчанам, он сидел между двух стульев: большим миром и маленькой Данией. Ему необходимы были более широкие горизонты, но он не мог жить без страны, откуда шли его корни.

С годами противоречие смягчилось. К концу жизни писатель и его отечество сблизились в основном из-за того, что соотечественники пошли ему навстречу. Поколение, которое знало его бедным молодым поэтом, яростно сражавшимся за свое положение, постепенно вытеснялось новым, выросшим с сознанием того, что он всемирно известный датский писатель, которому необходимо выказывать почтительное восхищение. Критики его юности сошли со сцены; Мольбек умер в 1857 году, Хейберг в 1860, а в 1869 году молодой Георг Брандес написал первую восторженную статью о сказках, показав, что новое поколение критиков ставит его так же высоко, как его уже десятилетия ставили за границей.

Но прошло много времени, прежде чем сам Андерсен поверил в это изменение климата. Он постоянно боялся, что читатели будут над ним насмехаться, когда сам он или другие рассказывали о его заграничных триумфах. В 1855 году во время правки «Сказки моей жизни» он тщательно вычеркнул все, что можно было истолковать как проявление тщеславия, и даже во время чествования в Оденсе в 1867 году, когда его сделали почетным гражданином, его мучил страх, что скажут о нем и его родном городе в связи с событиями этого дня жители страны и особенно пресса. Тревоги не имели оснований. В тот период жизни все считали его достойным чести, которая ему оказывалась. Но писатель еще не мог избавиться от недоверия. В день семидесятилетия к нему обратилась, в частности, делегация комитета по сооружению ему памятника в Розенборгском саду. В благодарственной речи он рассказал, как поначалу боялся критики, потому что столько замечательных людей в стране вовсе не получили никакого памятника, но потом успокоился, узнав, что пожертвования были присланы со всех концов страны, как от взрослых, так и от детей.