Поездка через Роскилле и Хиллерёд стала для Андерсена удивительным знакомством с пейзажами Зеландии, и он получил от путешествия огромное удовольствие. Мейслинг был в терпимом настроении, погода стояла чудесная, леса зеленели, а замок Фредериксборг при свете луны выглядел очень романтично. После двух дней поездки взгляду открылся пролив Зунд, а за ним Швеция, внизу лежал Хельсингёр. «Сверху, с дороги, Хельсингёр не казался привлекательным, — писал Андерсен Коллину на следующий день после приезда, — но теперь, когда я живу здесь, он напоминает мне маленький Копенгаген; какое движение на улицах! Какое оживление в порту: тут разговаривают на своем глуховатом языке толстые голландцы, там я слышу гармоничный итальянский, а еще дальше сгружают уголь с английского брига, и мне чудится запах Лондона. Зунд усеян кораблями, которые, словно чайки, проносятся вдоль берегов».

Сразу после приезда Андерсен записал свои впечатления от поездки и использовал их во всех письмах к друзьям. Один из них нашел описание столь удачным, что не колеблясь напечатал его в «Новейших картинках Копенгагена»^{37}, что обрадовало и напугало автора; он поспешил написать Коллину и заверить его, что публикация произошла без его ведома и совершенно против его воли, как и было на самом деле.

По сравнению с последними, однообразными месяцами в Слагельсе поездка была воодушевляющей, однако она явилась вступлением, пожалуй, к самому худшему периоду во всей юношеской жизни Андерсена. Мейслинг, как представляется, поначалу был весьма обходителен, но это оказалось лишь короткой отсрочкой. После летних каникул начался подлинный ад. В новом доме было не лучше, чем в старом. Домовой переселился вместе с ними из Слагельсе, грязь была неописуемая, легкомысленное поведение хозяйки переходило все границы, и, что было хуже всего, постоянное брюзжание и скупость Мейслинга в домашних делах усиливались от месяца к месяцу. Под конец он уже не мог простить Андерсену, что тот ест его хлеб. Топил печь пансионер, только если прислуга крала для него немного дров. Его никогда не выпускали из дома, и никому не позволялось навещать его, даже классным товарищам. В школе вспыльчивость и причуды Мейслинга то и дело брали над ним верх. Он бранил и ругался с молодыми людьми, особенно с самыми беззащитными. Случалось, что он проявлял к Андерсену чуточку расположения, но не надолго. Андерсен пришел в отчаяние, и осенние письма к друзьям были мольбами о помощи. В одном из отчетов Коллину он пишет: «В прошлое воскресенье я пришел со своим сочинением [к ректору], и он, рассердившись на ошибки, сказал мне: „Я прихожу в отчаяние, стоит мне подумать о выпускном экзамене! Вы получите за такое сочинение ноль. По-вашему, одна-единственная буква ничего не значит, не важно, пишете вы „е“ или „и“. Тупее вас я никого не встречал, а вы еще что-то мните о себе. Ни на что вы не годитесь! Застольные песни вы, может быть, и будете писать да рифмовать что-нибудь про солнце и луну, но это все мальчишеские забавы. Я тоже могу писать, наверняка не хуже вас, но это все шутовство. Когда вы получите аттестат зрелости, от вас будет только много шума, вы свихнетесь, из вас никогда ничего не получится. Вы лентяй! — говорил он. — Вы несносный болван, полоумный, глупая скотина и тому подобное!“ Последние два дня он и в школе очень вспыльчив, называет меня „человеком без чувств и чести“, говорит, что, если я не исправлюсь, мне лучше убраться восвояси, как он того желает; он говорит, что я помешанный и мог бы сидеть за стеклом в кунсткамере и разговаривать по-гречески, наверняка нашлись бы желающие послушать… О, мой дорогой благодетель, ничего из меня не выйдет! Я глуп, беспорядочен и легкомыслен».

Мог ли чувствительный молодой человек не стать комком нервов при таком обращении? Не удивительно, что в другом письме он называет себя несчастным душевнобольным. Под конец он уже не верил, что хоть на что-нибудь годится в этом мире. Какой толк, что он получает отметки лучше, чем в Слагельсе (по математике даже блистает), а учителя и товарищи относятся к нему с уважением! Просто невероятно, что друзья в Копенгагене до сих пор не понимали, как плохо идут дела. На приведенное письмо Коллин ответил: «Не падайте духом, дорогой Андерсен, возьмите себя в руки, будьте спокойны и рассудительны, увидите, что все пойдет на лад. Ректор желает вам добра. Может быть, его манера поведения своеобразна, но приводит к той же цели. Напишу еще в другой раз, ибо сейчас ограничен во времени. Бог вам в помощь. Ваш Коллин».

Адмиральша Вульф в Амалиенборгском дворце, вероятно, первая поняла, что виноват не один Андерсен. Она поговорила с Коллином и заставила его осведомиться у Мейслинга о положении Андерсена в школе. На это письмо, по сути просто формальный запрос, Мейслинг написал невероятно злой и невежливый ответ, на который Коллин в свою очередь ответил довольно резко. Впрочем, эта переписка не имела немедленных последствий, кроме тех, что Мейслинг грубо отругал невинного Андерсена и приказал ему сейчас же собираться и покинуть его дом и школу. Но когда Андерсен в ужасе понял его приказ буквально, он тут же отказался от своих слов, и мрачная комедия продолжалась.

Освобождение пришло весной 1827 года. В школу поступил новый преподаватель закона божьего, молодой богослов по имени Берлин, который учился у Мейслинга в школе Метрополитен. Он быстро разобрался в ситуации и, будучи в Копенгагене во время пасхальных каникул, пошел к Коллину и рассказал, какому недостойному и беззастенчивому обращению подвергался Андерсен. Коллин был настолько встревожен рассказом, что решил немедленно забрать Андерсена из школы и взамен учить его частным образом в Копенгагене. Прощание с домом Мейслингов было особенно драматичным и показало человеческую пропасть, которая разделяла мальчика из простой семьи и его интеллектуального наставника. «Я хочу попрощаться с вами, — сказал Андерсен, — и поблагодарить за то хорошее, что вы для меня сделали!» Мейслинг ответил: «Убирайтесь к черту!»

Пять лет учебы в школе Андерсен всю жизнь вспоминал как мученичество. Выдержал он его только за счет своих благодетелей, которых не хотел разочаровывать, а кроме того, за счет поразительного упорства, с которым он преодолевал все невзгоды и трудности, в надежде, что бог его не оставит. Едва ли школьные годы неизбежно должны были нести такие страдания. На самом деле у него были все данные, чтобы стать хорошим учеником. Хотя у будущего мастера языка отсутствовало грамматико-аналитическое чутье, он был достаточно умен, его усердию и желанию учиться ничто не мешало, а его поведение было выше всяких похвал. Его всегда любили и уважали учителя и он хорошо ладил с товарищами; нет оснований считать, что над ним издевались, хотя кое-кого, возможно, и раздражали его тщеславные фантазии о писательской карьере. Но камнем преткновения оказался Мейслинг. Нужно признать, что для педагога, неискоренимыми принципами которого были дисциплина, порядок, сосредоточенность и дотошность, было, должно быть, нелегким испытанием навязывать их такой богемной натуре, как Андерсен, мало склонной к систематической работе и всегда занятой собой и своими мечтами сделаться великим поэтом. Мейслинг отвечал за то, чтобы его ученики сдали экзамен на аттестат зрелости, это служит некоторым оправданием его строгости, но не меняет того факта, что как учитель он был плохим психологом, а как человек — неотесанным плебеем. Андерсен даже слишком правдиво описал его в своих воспоминаниях, стремясь воздать ему должное более доброжелательно, чем Мейслинг заслуживает. Чего стоил Мейслинг в остальном как ректор, показывает быстрота, с которой он навел порядок в Хельсингёрской школе, как только прибыл туда, но в течение каких-нибудь десяти лет сам же свел все на нет, потому что его необщительность, упрямство и ученое высокомерие рассорило его со всеми: и с учениками, и с их родителями, и с преподавателями. К 1839 году в школе осталось всего три ученика, школу закрыли, и Мейслинга отправили в отставку. Неудивительно, что отношения между ним и Андерсеном сложились неудачно. Однако следует добавить, что в 1837 году при случайной встрече с писателем Мейслинг без оговорок признал, что в школе обходился с ним дурно и что ошибался в нем. Но это было запоздалое признание, и впечатления этих полных отчаяния лет преследовали Андерсена всю жизнь. Даже в старости его мучили кошмары, где главную роль неизменно играл Мейслинг.