Мечта моего детства — иметь настоящего коня, осуществилась. У меня есть конь, серая маленькая кобылка. Я назвал ее Зайчиком, она мохнатая, и цвет подходящий под серого зайчика. Конечно, Зайчик — это не жеребец Дубровского, но зато с длинной шерстью и может в снегу ночевать, будет партизан настоящий. Правда, санки состоят из полозьев и одной доски, но иногда я даже кого-нибудь подвожу, кому тяжело идти, чаще всего Марусю Плиговку из третьего отряда. Вот и сейчас она сидит за моей спиной на коленках, подмостив мешок с сеном. Кобылка весело перебирает мохнатыми ногами, быстро уходит под доску дорога со следами полозьев и копыт. Маруся одной из первых, уже осенью сорок второго года вошла в отряд Дубровского, в то время отряд насчитывал всего около десяти человек. Позднее она оказалась в группе партизан, посланных за линию фронта для налаживания связи с Большой землей. Вернулась она одна, потрясенная всем пережитым, на ее глазах погибли сестра и товарищи. Вот тогда я и увидел ее в первый раз и с тех пор очень жалел.

Стемнело, за день ветер переменился на западный, стало теплее и пошел снег, поземка быстро наносит сугробы в колее, мы подъезжаем к большой деревне. Оставляю Зайчика у стога сена и подхожу к стоящим за хатой партизанам, укрывшимся от ветра в затылок. Только прикурил, бежит связной:

— Скорей, Короленко требует в отряд!

Все бегут, и Маруся тоже. Ко мне этот приказ не относится, так как я из разведки, но мне неудобно оставаться, и я бегу со всеми.

На краю деревни собирается отряд, Митя строит, я тоже становлюсь в шеренгу. Мы стоим на краю ложбины с пологими склонами, на противоположном возвышенном краю ее раскинулась по бугру еще одна деревня, через нее должна пройти бригада. Тихо, хрипловатым своим голосом Короленко дает задание:

— В той деревне засели немцы. Надо выманить их в ложбину и заставить обнаружить свои огневые точки. Десять человек пойдут цепью. Первое отделение, два шага вперед.

Короленко пошел вдоль строя, заглядывая в лицо каждому из бойцов. Дойдя до меня, я пристроился в конце ряда, с удивлением спросил:

— Ты почему здесь? Выйти из строя!

— Разрешите остаться, товарищ командир. Короленко махнул рукой и скомандовал:

— Выполняйте задание. Интервал — двадцать шагов. Мы ступили с бугра в темноту ночи и стали спускаться в ложбину, растягиваясь, чтобы захватить пошире пространство.

Строй раздвинулся, и каждый остался сам с собой, понимая, что в любую минуту может ударить огонь противника, сердце сжалось от ожидания — ты идешь на дуло врага. Страшно это ожидание секунды, когда грянет выстрел и ты получишь свои девять грамм; но сзади осталась бригада, которой здесь, в этой низине, готовится западня, и ты должен пройти эту черту смерти, это будет выполнением твоего долга перед товарищами, и Митя не скажет, что ты струсил. Идем. Левее меня идет Маруся, справа Афонька, он, как и я, из штабной разведки, наверно, это он сообщил Короленко о засаде немцев и теперь тоже идет с нами. Земля замерзшая, в кочках кротовых нор, и везде по окраине деревни следы наспех вырытых окопчиков, в них кое-где солома, брошены они недавно, их еще не успело занести снегом. Натыкаемся на второй ряд окопов. Идет мелкий снег, на белом фоне наши черные силуэты видны очень хорошо. Внезапно из нашей цепи ударила в темноту короткая пулеметная очередь, и тут же — ответная из деревни с бугра. «Ложись!» — пронеслась команда. Мы залегли. Но ничего не слышно. Кто-то пробежал по цепи к месту стрельбы. Оказалось, застрелили нашего пулеметчика, он шел с ручным пулеметом, как видно, заметил противника, но успел сделать только одну очередь, его убили из автомата. Опять команда: «Продвигаться вперед, но осторожно». Ни наши, ни противник не стреляют. Ожидание накаляется, каждый ждет, что следующим станет он. Вдруг впереди из деревни взвилась ракета, облив красной волной все вокруг и осветив нас. Затем вторая, третья, на чердаках темных изб замигали фонарики. Это сигнал. В следующее мгновенье заработали пулеметы и автоматы. Огоньки трассирующих пуль шли прямо на нас, прокладывая розовые, зеленоватые светящиеся строчки, озарив нашу белую снежную ложбину ярким светом. По цепи прошло: «Отходить!» Поворачиваемся и бежим. Но уже сплошной ливень огня пронизывает ложбину, снег вскипает фонтанчиками от пуль, мы двигаемся в каких-то феерических сполохах огня. Свист пуль — и каждый из этих светящихся цветных огоньков может войти в твое тело и унести твою жизнь. Сначала мы бежим — Афонька, я и Мария, а затем у нас не стало сил, вижу, как тяжело, устало, уже не бежит, а делает усилия, чтобы вынимать ноги из снега, Мария, и по себе чувствую, что не могу больше. Забираю у нее винтовку, и уже мы идем, так как бесполезным кажется бежать — пройти через решето такого огня невозможно; мы идем по кипящему снегу, и кажется странным, что мы все еще целы, это напоминает сон, потому что мозг не верит, что ты еще жив. Мария уходит вперед, и ее не видно, наверно, выбилась на более твердый снег. Винтовки кажутся неимоверной тяжестью, ноги наливаются свинцом, делаются непослушными, воля, заставляющая идти, слабеет, появляется мысль: «Ведь все равно убьют, на шаг дальше, на шаг ближе…» Очнувшись, замечаю, что уже не иду, а бреду, шатаясь, рядом со мной ковыляет Афонька, мы выбираемся на бугор деревни, из которой вышли. Начинает бить крупнокалиберный пулемет, звуки выстрелов отрывочные, закругленные. Еще немного, и мы на бугре, перед нами призрачно освещенное заревом ракет и стрельбы белое поле — но на нем не кипит снег, и не исчерчена тьма бешеными росчерками трассирующих пуль; а у копны я вижу Марию и рядом мою маленькую серую лошадку.

Втроем, припав к доске, мы сидим на коленях, и замерзшая лошаденка уносит нас, живых, от светящегося поля. Перепуганный стрельбой и огнем, Зайчик изо всех сил пробивается по снегу, в темноте ночи мы беспомощны, не зная, где дорога и куда ушла бригада. Но вот лошадь сворачивает и сразу переходит на рысь — мы на дороге. Оказывается, она бежала за ушедшей бригадой, привыкла к запахам обоза и двигалась уже по своему чутью.

Через четыре часа мы нагнали своих — и я уже в хате, где греется Дубровский, он рад, что я жив и что догнал, расспрашивает, кто со мной, как было, весело шутит и смеется, что мы в рубашках родились.

Утром в бригаду вернулся отряд Мити Короленко. Ребята были промерзшие, Короленко в досаде. И теперь я узнаю — оказалось, мы находились под обстрелом целого батальона! Дубровский, получив сведения от разведки, что немцы сделали засаду на пути бригады, повернул колонну на другую дорогу и приказал отряду Короленко прикрыть бригаду. Митя решил с помощью нашей цепи выманить немцев в ложбину, ударить и разбить их, то есть сделать с ними то, что они готовили для бригады. В темноте ночи немцы, как и рассчитывал Короленко, приняли нас за передовой отряд и начали бой, но, не встретив ответного огня, поняли, что их замысел внезапного нападения не удался. Митя ждал, что они начнут преследование бригады, и всю ночь продержал свой отряд в засаде. А утром разведка донесла, что немцы скрытно отошли в свой гарнизон.

Это была наша победа! Десять дней бригада открыто двигалась по занятой оккупантами земле, и все это время немцы стягивали силы, чтобы ее уничтожить, но, встретив бригаду, не решились напасть на нас и вынуждены были трусливо, под покровом ночи пробираться в свой гарнизон, так и не приняв боя.

В моей жизни эпизод с обстрелом был одним из самых роковых. Потому что попадать под выстрелы в боях и в разведке мне много раз приходилось, но оказаться под прицельным обстрелом целого батальона, с десятками пулеметов, сотнями автоматов, — и уйти живым, даже не раненным, это случай не только для меня, но и вообще в войне редкий. Вот после этого и не верь в судьбу. Есть судьба.

Что значит додержаться в бою? Это не значит выжить. Потому что выжить можно — стань тише и выживешь. А наверное — это донести идею, не уронить ее, донести весь накал борьбы. Идея эта, как знамя, уронишь его, и вся твоя предыдущая жизнь и отданные борьбе силы потеряют значение. А иногда приходит мне мысль, что нельзя обмануть надежды матери, ее веры. Она родила тебя, поверив в неповторимость своего творения, поверив в высоту твоих идеалов, поверив в твое мужество, и у тебя нет сроков, до каких пор ты должен проявлять мужество и до каких сроков ты должен находиться в борьбе, — напряжение твоих сил и твоих возможностей может закончиться только со смертью; а до конца, то есть до смерти, ни передышки, ни отдыха, ни ослабления быть не может. Упавшему подняться в бою в сто крат тяжелее, чем находящемуся в порыве.