Комбриг и комиссар поднимаются. Тасс садится возле двери, как будто хочет провожать их, на самом деле он никого не выпустит, пока я не отзову его командой «на место». Договариваюсь, что завтра продолжим работу, так как знаю: откладывать нельзя, какая-то внезапность может изменить ситуацию и будет не до портрета, а мне очень хочется создать их портрет, перенести на холст черты этих двух очень дорогих для меня людей, так счастливо дополняющих один другого. Редко я встречал, чтобы два человека в своей деятельности так были необходимы друг другу, стихию романтической натуры Дубровского как бы сдерживает, направляет рациональность Лобанка.

Но сейчас я опустошен полностью, удерживая их и себя в нужном состоянии. Это трудно формулируемое словами чувство. Впечатление, будто перед тобой не два разных человека, а нечто третье — единый образ из двух людей, и всем своим естеством я переношу эту общность и фиксирую на холсте; это не то гипноз, не то заклинание, но выпивающее всю энергию без остатка, полностью; когда портрет одного человека пишешь, никогда такого не бывает.

Потом, уже после войны, портрет этот я подарил Дубровскому, а он передал его в Лепельский музей.

Сегодня я ожидал с нетерпением, когда кончится обед и начнется вечер, готовил палитру, даже краски размешал, составляя готовые тона для портрета комбрига и комиссара. В землянке тепло, это все Ванечка старается, топит печку нашу. Мишка Чайкин сейчас читает, ему попалась в деревне книжка Островского «Как закалялась сталь», увлечен очень ею, потому он ничего не слышит — все хочет скорей узнать, что будет; можно, мне кажется, вынести его из землянки на снег, и он не оторвется. Коля сосредоточенно режет на линолеуме листовку, он только взялся осваивать линогравюру. Начинаем придумывать, как клеить листовки на стены. Обычно клеили, наши разведчики и подпольщики, мякишем хлеба, а сейчас нас уносит фантазия далеко, так как будет возможность не рисовать, а печатать плакаты и листовки, тиражировать. Николай, как всегда, стал строить бешеные планы: вот если изобрести снаряды, и начинять их листовками, и стрелять — то они, взрываясь, будут разбрасывать листовки над городом. Фантазия в полете, уже возникает идея строить модели самолетов, отправлять их на город, и опять: посыпятся листовки… Вдруг Мишка отрывается от книги и говорит:

— А я в пионерском доме делал огромных змей. Их подымали на шнуре из суровых ниток и на крючок вешали лозунги маленькие, зато до полсотни. Так устроили, что наверху крючок падал, стукнувшись о зацепку, и листовки рассыпались и летели по ветру, как белые голуби.

Наступило вдруг молчание. Николай смотрел поверх очков. И вдруг всем пришла мысль, все загалдели:

— Чего ж думать, надо, чтоб Мишка сделал змей!

— Запустим ночью его на лепельском озере, и отнесет их на Лепель. Ни полицаи, ни немцы не смогут помешать нашей «пропаганде»!

— Точно, только с ветром подгадать надо! Вошедшие Дубровский и Лобанок одобряют идею.

Дубровский говорит:

— Ты, Михаил, не откладывай это дело, готовь своего змея, а то, видишь, Николай не разгибается, всех партизан и населения не хватит его листовки разносить.

Лобанок добавляет:

— Ничего, говорят, у Карабаня даже фрицы в помощниках ходят.

Комбриг и комиссар усаживаются. Портрет у меня почти закончен, но мне хочется еще над ним поработать, довести, и просто опять почувствовать кисть, упругость холста…

Портрет Дубровского и Лобанка произвел сильное впечатление на партизан, ведь многие из них никогда не видели живописи, только репродукции, и теперь к нам в землянку шли партизаны, мы с Николаем делали портреты своих товарищей, они охотно позировали. Командование бригады, видя такой интерес партизан, их желание быть нарисованными художниками, приняло решение: писать портреты только с особо отличившихся в боях. А нам четверым дали большую землянку для работы.

В землянке у нас есть патефон и чудесные пластинки, каждый вечер приходит много народа, но мы с Колей работаем, нам нельзя отдыхать, нужно делать картины, листовки, документы. А тут еще разные схемы, карты местности; у нас нет карт, и приходится копировать их с районных и карт сельсоветов.

Однажды зашел разговор с Лобанком и Дубровским, кого надо писать из партизан. Стали называть имена, набиралось много, и, что ни имя, обязательно или Лобанок, или Дубровский добавят:

— Ну, этого конечно, он с самого начала!

— Этот тоже из первых…

И мне вдруг пришла мысль:

— Надо всех основателей написать, вместе. Сделать общий портрет основателей бригады.

Лобанок сразу загорелся:

— И не только основателей — надо показать лучших командиров и бойцов объединенной бригады!

— Всех не возьмешь — не поместишь, — возразил Дубровский. — Надо тех из лервых, кто особо проявил себя.

Так возникла идея картины «Выход бригады Дубова на операцию», в которую войдет двадцать восемь портретов основателей бригады, отличившихся в боях.

Было принято решение комбригом вывезти из Боровки семью нашего партизана. Вывезти надо из самого поселка, где полно власовцев и немцев, рядом их гарнизон; и дорога трудная, земля замерзла, заледенела, но снег большой еще не ложился, где-то занос, а где-то места лысые, и на санях плохо, и телегой не очень поедешь, скользко и гулко. Федор Фомич вызвал Хотько и меня. В штабе уже ждал нас высокий, широкоплечий, с бородой наполовину седой партизан.

— Поедете трое в Боровку, — сказал Федор Фомич, — и привезете его семью. Дорога вам знакомая, не раз ездили. Вот и сейчас сделать надо так, чтобы все живые вернулись.

Партизан этот был из хозвзвода, звали его Игнатом, по фамилии Скоба, выполнял он разные работы, был и сапожником, и засолку капусты, огурцов для бригады делал, и коптильню поставил, колбасы коптил. У нас, когда уходили на операцию, выдавался паек — хоть не очень богато, но всегда при надобности можно было растянуть свой эн-зэ. Дома у Игната, в Боровке, оставлена семья, жена с тремя детьми и старуха-мать. Забрать их надо с хозяйством, погрузить на арбу и привезти в Антуново, где у Игната уже приготовлена квартира, вернее, сарай, в котором он соорудил печь.

Выехали, как и решили, вечером, в девять часов, чтобы ночью пересечь большак вблизи Лепеля и потом пробираться в Боровку. Санки скользили по обледенелой земле хорошо, иногда только взвизгивали, попадая на камень или землю; Игнат правил, а я и Павел Васильевич сидели за его широкой спиной, вслушиваясь во все звуки. Ужасно не люблю опущенных ушей на шапке, четкость звука пропадает, а тут еще шуршание полозьев и звук от копыт мешают, потому, не обращая внимания на мороз, стараюсь освободить уши.

Благополучно переезжаем большак.

Ветер метет мелкую крупу снежинок, все вокруг не черное, а сизое — отсвечивает снег, и образуется, как говорят, сизая мгла. В Боровку мы с Хотько ездили восемь дней назад, на свидание с комбатом власовцев, но сейчас операция похуже будет, надо провести через поселок целую семью с хозяйством. Игнат погоняет, иногда обернется, скажет несколько слов Павлу, они с Хотько давно друг друга знают. Сейчас он говорит:

— Павел Васильевич, придется одному мне сначала пробраться. Все приготовлю, и тогда вы подойдете, я дам знать, выйду, где ждать будете.

Заворачиваю поплотнее колени, они торчат из-под короткого полушубка, а ветер очень иногда упорно начинает гнать снег и пробирается под полы. Вдобавок стало холодно сидеть на досках, тонко прикрытых сеном. Вспоминается все, что связано с теплом, как бы в контраст с настоящим, но такие воспоминания я гоню, от них еще холоднее, и на память приходит, как мерзли мы в студенчестве на нетопленой даче под Киевом, но это тоже не приносит удовольствия, и так холодно; зато, когда вспоминаю плен и тиф, мороз и дым от печки, который наполнял комнату и легкие, заставляя кашлять и задыхаться, настоящее кажется терпимым, даже несравненно лучшим…