— Иванов, осмотри чердак.

К чердаку была приставлена лестница, Иванов долез до середины и сказал, что дальше не полезет. Зебик рассердился:

— Слезь, курица!

Быстро взбежал по лестнице и, спустившись, доложил:

— Нет никого, товарищ командир.

Зашли в хату. Хозяйка согласилась оставить двоих переночевать. Сергей оставил меня и Зебика. Остальные должны были разбиться на группы и тоже разойтись по избам, это все было задумано, чтобы передавали потом полицаям, что приходило много партизан.

Утром хозяйка вытащила в тряпицу завернутую безопасную бритву, протянула нам:

— Побрейтесь, от мужа осталось, на фронте он.

Было жалко ее, но нам нечем было ответить. Поблагодарили и стали с Зебиком бриться, мылиться маленьким кусочком мыла, который хозяйка подала вместе с кисточкой для бритья.

Как договорились, подошли к хате, из которой «забирали» хозяина. Сергей уже ждал нас, на улице стоял народ. За нами в хату вошло несколько женщин. Дети подняли рев. Сергей объявил хозяину приговор. Женщины запричитали и заплакали, уговаривая нас, что человек он хороший, не надо его расстреливать. Жена, плача, обращалась к Сергею:

— Товарищ командир, за что вы его? Нет у него вины, детей пожалейте! Куда вы его?..

Сергей отвечал грозно:

— Туда поведем, где получит он то, что заслужил. Раньше думал бы!

Хозяин стоял, опустив голову. Меня поразила реальность картины и реальность поведения всех. Не знаю, какие мысли и чувства были у хозяина, думал ли он, что так могло быть на самом деле, думал ли о семье своей, как одни останутся, удастся ли обмануть немцев?..

Вышли все скопом и пошли в направлении леса, не забыв прихватить лопаты, как бы для могилы хозяину. Сергей остановил народ:

— Никто за нами! Ни один человек!

Нужно было оторваться от свидетелей, чтобы имитировать расстрел.

Вошли в сосновый лес и, когда скрылись за деревьями и убедились, что никто за нами не пошел, на небольшой поляне начали быстро-быстро рыть яму. Затем так же быстро забросали ее, оставив, на случай проверки, этот след, вырисовывавшийся на желтом песке холмом темной земли. Сережа выстрелил в воздух два раза. Пошли, по указанию хозяина, глубже в лес, куда должны были привести еще троих. Здесь тоже выкопали и забросали яму.

Когда привели остальных, опять раздались три сухих выстрела.

Подошли еще несколько человек, партийцев и беспартийных, которые сами могли, без риска для семьи, уйти в лес. Всей группой мы стали быстро уходить от Ушачей.

Шли лесом параллельно дороге. Вскоре показалась на дороге телега с двумя бидонами и фигурой мужчины в черном плаще. Мы оставались в лесу, а Мишка Чайкин вышел на дорогу и остановил лошадь, ему хотелось расспросить, что слышно о наших делах в Ушачах.

— Та от, скот у нимцив угнали, — сказал мужик. — Люди кажут: «Партизаны подушку с-под головы у нимцив скрали».

Мишка, довольный, спросил:

— А что везешь?

— Та молоко на маслозавод.

— Так ты немцам молоко везешь?! А ну слезай! Снимай бидоны!

Попротыкал кинжалом бидоны. Заметил плащ, плащ был немецкий, офицерский.

— Какой плащ! Откуда он у тебя?

Мужик быстро скинул плащ, стал совать его Мишке:

— Бери, бери! Тоби в партизанах надо, а мне и так можно. — Сел на телегу и уехал.

Мишка вернулся радостный и смущенный, стал объяснять, как все получилось. И тут один из наших мобилизованных охнул:

— Так ведь это ж полицай был! С Ушачей!

Досада была и у Мишки, и у нас, и у мобилизованного, который не понял, что происходит на дороге, и решил, что все так и надо. В этом плаще Мишка у меня и сфотографирован на коне.

Не предрешишь и не придумаешь, что может спасти человека, какая случайность. Полицейского спасла наша неопытность.

Перешли дорогу, и Сергей остановил всех:

— Николай, поведешь новобранцев в лагерь. С тобой пойдет Зебик. А у нас есть еще дело.

Я остался с группой мобилизованных и должен был провести их по территории, которой совершенно не знал, не знал ее и Зебик, одна надежда — на мобилизованных, а моя задача: делать вид уверенного начальника, знающего, куда он ведет людей.

После прошедшего дождя светило солнце, сверкая в каплях на траве и листьях, но сапоги мои совсем намокли, жали и терли ноги, и, как это ни противоречило моим представлениям об облике командира, пришлось снять сапоги и идти босиком. Подошли к речке, и я уверенно перевел людей по знакомому броду. В группе было человек двенадцать, все среднего возраста, от сорока до пятидесяти, и один пожилой, вооружены только я и Зебик. Во время ходьбы все сбивались в кучу и почему-то всем хотелось мне рассказать, что с ними происходило в оккупации, как уже давно они хотели уйти в партизаны, и я чувствовал себя настоящим командиром. Зебик относился ко мне удивительно, с одной стороны — с почтением, и вместе с тем чувствовалась его опека, он как бы покровительствовал мне, это вызывало добрые чувства и радость. Обсуждали нашу операцию в Ушачах, строили планы нападения на гарнизон, желая друг друга поразить своими военными познаниями; мы представляли собой группу энергично беседующих людей, размахивающих руками, идущих то очень быстро, то вдруг останавливающихся, доказывая свою правоту. Так подошли мы к деревне километрах в десяти от Истопища, здесь решили заночевать.

Постучали в крайний дом, и нас впустили. В хате было тепло, уютно горела лучина, пахло свежеиспеченным хлебом. Объяснил хозяину, что мы не можем разделяться, и помещение нашлось, большая кладовая. Принесли по охапке сена и легли спать.

Утром я увидел, что два человека, лежавшие в углу, жуют хлеб, отламывая от большой хлебины. Спросил, зная, что вчера мы доели все, что у нас было:

— Откуда хлеб?

Робко ответил один:

— Здесь, товарищ командир, сундук, в нем три буханки оказалось, мы две реквизировали.

Передо мной встал вопрос: простить этот проступок и тихо уйти или заострить на нем внимание, заставить понять, что, придя в партизаны, ты не имеешь права у населения воровать, так как это ложится пятном на твоих товарищей. Я принял решение. Позвал хозяина и при всех извинился за украденный хлеб.

Опять мы шли лесной дорогой, но уже не обсуждали горячо наших будущих подвигов, все шли подавленные. Я понял, что мне надо как-то подбодрить свой отряд, не снимая значения выговора за проступок. Но, сверх моего ожидания, оказалось, что все не хуже меня понимали и состояние друг друга, и положение, в котором очутилась группа. Ко мне подошел пожилой крестьянин:

— Не журысь, товарищ командир, бо урок добрый — красть не захочется.

У меня отлегло от сердца, и все облегченно вздохнули, подтянулись поближе, стали перебрасываться замечаниями. Когда вышли к озеру возле Истопища, опять подошел тот крестьянин:

— Просьба до вас, товарищ командир: хай комбриг про то не прознае.

Я обрадованно кивнул.

Мы прибыли в лагерь, и я смог доложить Дубровскому, что группа мобилизованных из Ушачей явилась в распоряжение бригады.

В то время как прорвало плотину, шли и шли к нам люди из близких и далеких деревень, поодиночке и группами. Бригада с каждым днем обрастала людьми.

В конце сентября командование двух бригад — Дубровского и Никитина решило объединенными силами сделать налет на немецкий гарнизон в Ушачах и заодно привести в исполнение приговор над целым рядом изменников родины, полицаев. Группировались мы тогда в Исто-пище, большом заболоченном лесу недалеко от Ушачей.

Заготовил я листовок и плакатов, себе взял и дал Мише Карабаню; достал винтовку во временное пользование, так как я недавно вступил в бригаду и мне еще предстояло добыть себе оружие в бою.

На опушке Истопищенского леса у хаты лесничего встретились с никитинцами. Выстроились бригады длинной-длинной колонной по дороге, которая извивалась коленом на гору, а на горе стояла большая хата с сараем лесника. Лесник был весь белый-белый — с седыми волосами и бородой, в белой рубахе и белых штанах, — сидел на пригорке и объяснял партизанам, как лучше подойти к местечку; парни одеты были очень живописно и разномастно, стал я, пока ждали сумерок, зарисовывать хлопцев, телеги, лошадей и к вечеру сделал целый ряд рисунков акварельных и карандашом.