Все уже запряглись в нагруженные бревнами двуколки, и один полицай при виде майора просто под собой землю роет, неистово колотит тянущих, они поднимаются в гору. Под колесами скрипит снег, слышна ругань полицаев, немцы-конвоиры шагают рядом с обозом.

Возвращаемся в лагерь. Уже началась раздача баланды, длинная очередь выстроилась к котлу. И опять кричат лагерные полицаи и работают резиновые плетки, устанавливая порядок. Бьют и кричат, чтобы доказать свое право на баланду, в день три порции, и от страха, как бы не подумали чего и не лишили этого права. Кричат и бьют, как, я потом наблюдал, били немцы и их переводчики бежавшего пленного, чтобы кто из гестапо не донес, что они мягки и нет в них нацистского духа, духа ненависти ко всему живому.

Мы прошли по кругам ада, нас провел Менцель, как Вергилий вел Данте.

Мы не знали, как понять эту «прогулку», которая, как сказал майор, нам необходима. Менцель нас озадачил, и я решил нарисовать увиденное на листах побольше и показать ему. Получилась целая серия акварелей, тут были все ужасные картины, увиденные нами, и я специально подкрасил их акварелью, чтобы создавалось впечатление пейзажей, а не рисунков-документов, иллюстрирующих зверства над людьми. Было страшно показывать майору, но и хотелось проверить его реакцию. Когда все было готово, мы с Николаем попросили Вилли отвести нас к Менцелю.

Менцель жил в комендатуре на первом этаже, принял он нас очень хорошо. Я подал ему пачку рисунков, он рассмотрел каждый очень внимательно, затем спросил, показывал ли я их кому-нибудь.

— Нет, никто не видел, — сказал я.

Он предложил нам папиросы и опять спросил: отдаю ли я эти рисунки ему? Я ответил утвердительно. Он открыл чемодан с замками и положил рисунки под вещи.

— С завтрашнего дня, — сказал Менцель (все переводил Борис Левин), — на утренних построениях фельдфебель будет отбирать людей для отправки в Германию, в шахты Рура. Там бомбит Англия. Вам-будет в шахтах плохо, отправка в Рурскую область — безвозвратна к жизни. В шесть часов я приду в лагерь и заберу вас, вы понесете в комендатуру указатель, который лежит у ворот.

Мы уже видели этот указатель для шоссе, на котором должна быть сделана надпись «Боровуха-2»; с добротностью, свойственной немцам, он был сбит из трех толстых шестиметровых досок.

— Я приду раньше построения, — продолжал Менцель, — так как, если вас отберет фельдфебель, я уже не смогу вас оставить в лагере.

Этого Маленького фельдфебеля, как мы его называли, все военнопленные хорошо знают. Мы знаем, что он член нацистской партии и имеет право не служить, так как у него шестеро детей, но каждый раз, как ему предлагали воспользоваться льготой, он отказывался и просил оставить его в армии, служить на благо «Великой Германии». Службу он несет ревностно, садистически. У него всегда при себе палка, он носит ее за спиной, так как его любимое занятие — подкрасться тихонько сзади к отвлекшемуся от работы пленному и ударить палкой по голове. Жертва падает, а он застывает, ощерив зубы, и молчит — улыбается.

Объясняем Менцелю, что вдвоем мы не сможем поднять щит.

— Нельзя ли нам взять своих товарищей?

— Биттэ, биттэ, — согласился Менцель. — Гут. Утром мы уже ждали, когда придет Менцель, были все

в сборе. Мы сказали о построении ребятам; решили, что щит понесут Толя Веденеев, Толя Харламов, Гриша Третьяк, Асмодей, Коля Гутиев и я. Остальных, кого могли вызвать на построении, предупредили, чтобы попрятались. По комнатам, потом рассказывали, ходил Маленький фельдфебель в поисках прятавшихся.

На следующее утро все повторилось. Без пятнадцати шесть опять пришел Менцель, опять мы берем на плечи огромный щит и несем в комендатуру, за нами следует майор. В вестибюле комендатуры ставим щит к стене и хлопочем, размечая его, отбиваем мелком линии, делаем эскизы, как лучше разместить буквы. Проходят необходимые полтора часа, и можно возвращаться в лагерь. Выносим щит к проволочной ограде, и Вилли ведет нас домой.

Так продолжалось несколько дней, пока шел отбор трудоспособных военнопленных, и все эти дни ровно без четверти шесть приходил майор Менцель, чтобы забрать нас в комендатуру. Последние дни мы пережидали построение в его комнате.

Мы были счастливы, что отделались от построений и Маленького фельдфебеля. Но еще больше — что нам помогал Менцель. Это было еще одним подтверждением человеческой доброты. Не все немцы пропитаны коричневой чумой.

Через два или три дня Вилли сообщил, что, по распоряжению майора Менцеля, мы с Николаем Гутиевым должны переселиться в кухонный корпус. Поместили нас в маленькой комнатке, где уже жил молодой парень, немцы очень высоко ценили его как часового мастера. Но оказалось, он раздобыл полстакана бензина и опускал в него на ночь часы — это и был ремонт; если наутро часы заводились, значит, он их починил и может требовать плату; если нет, он говорил немцам, что часы очень повреждены, а деталей нет, потому починить нельзя.

Многие в лагере старались заработать как могли, чтобы не умереть от истощения, болезней и эпидемий. Это не считалось зазорным среди пленных. В рабочей команде была даже мастерская сапожников, в нее собрали со всего лагеря виртуозов своего дела, мастеров «золотые руки», шили они женские туфли. В лагере и на воле доставали кожаные бумажники, пояса, кошельки, из них-то и делали заготовки для туфель, проявляя чудеса остроумия и искусства. Туфли ценились у немцев очень высоко, да и мне не приходилось видеть столь красивой обуви. Пара туфель стоила до десяти буханок хлеба, хлеб делили на всех, кто участвовал в артели сапожников. Невольно мы испытывали гордость за наших мастеров.

— О, русский Иван все может, нет лучших работников во всей Европе! Когда завоюем Россию, Германия будет самой богатой! — говорит фельдфебель, который просит Николая Орлова посодействовать, достать туфли вне очереди.

Сапожник, с бородой, острыми глазами, смотрит подобострастно на господина фельдфебеля:

— Истинно правда, самая богатая будет Германия, если победит, уж истинно правда, вот только как бы не подавиться. — А взгляд внимательный, согласный.

В кухонном корпусе нашим соседом стал Гриша Третьяк, с другой стороны — комната Лисицкого Васьки и Чистякова, напротив живут конвоиры. Чистяков — круглолицый, спокойный, но с бегающими черными глазами, удивительная у него привычка — суетиться глазами. В шинели он выглядит как перевязанный посередине сноп. В свое время Чистяков был преподавателем марксизма-ленинизма в Воронеже, сейчас он работает на кухне.

Лисицкий — из Ростова, шрифтовик, а здесь пишет на досточках латинскими буквами названия белорусских деревень. Васька — молодой парень, и страшно сокрушается, что попал в плен, не зная женщины, это его больше всего убивает, если вообще что-нибудь его может глубоко затрагивать. Оба они, Лисицкий и Чистяков, великолепно играют в шахматы, Чистяков — мастер спорта по шахматам.

У Васьки нет никаких убеждений, а так — где кормят. Он может с жаром говорить о патриотизме и закончить какой-нибудь глупостью насчет своего «девичества». Или завел спор, что съест две буханки хлеба. А хлеб у нас тяжелый, страшный. Достает его раздатчик, который уже наелся и теперь вызывается стянуть пару буханок, почему не стянуть, когда такой цирк, Васька съест две буханки, это почти как без тренировки пройти по канату под куполом цирка. Мы с Николаем негодуем, но нас останавливают: «Не маленький, знает что делает…» Приносят два кирпича хлеба, кладут на стол, все усаживаются и смотрят в рот Ваське, одни из зависти, что так много хлеба, другие из любопытства. Васька обусловливает, что есть может четыре часа подряд, и тогда хлеб, еще буханка, его; если нет — отдает свои скромные пожитки, а может, и все, что он имеет на этом свете. Режется хлеб на мелкие кусочки, засекается время. Тщательно пережевывая, Васька съедает одну буханку, но, когда доходит до половины второй, начинает жевать все медленнее и медленнее. Ругаю всех, обзываю животными, но стоит галдеж, никто меня не слышит. Ухожу из комнаты, забитой людьми. Навстречу бежит Васька-повар, вбегаю за ним обратно, он объявляет: