Все невольно рассмеялись.

— Премудрый Соломон так не придумал бы, ха-ха-ха! — хохотал Борька.

Русские готовили штурмовые лестницы. Стук топоров слышен был, несмотря на пушечную пальбу.

— Смотри-ка, братцы, как сам батюшка-царь топором работает, н-ну!

— Да и Александра Данилыч не промах, ишь как садит топором-то.

…Так разговаривали между собой ратные люди, приготовляя штурмовые лестницы.

Дело в в том, что после иронического ответа госпоже Шлиппенбах и офицерским жёнам Нотебурга крепость продолжала упорно держаться.

В «Подённой записке» государь вечером приписал: «И с тем, того барабанщика потчевав, отпустил в город; но сей комплимент[170] знатно осадным людям показался досаден, потому что, по возвращению барабанщика, тотчас великою стрельбою во весь день на тое батарею из пушек докучали паче иных дней, однако ж урона в людях не учинили».

— …А мы чаяли, что ихний барабанщик покорность привёз, — продолжали разговаривать солдаты.

— Коли бы покорность, не жарили б так, а то зараз учали бухать, как только энтот отставной козы барабанщик в ворота шмыгнул…

— И впрямь — отставной козы барабанщик!

— Так для че он приходил, коли не с покорностью?

— Торговаться, стало быть. А как не выторговали ни синь-пороху, ну и осерчали и учали пуще жарить.

— А мне сказывал верный человек, что барабанщика подсылали ихние бабы, чтобы их выпустили без обиды.

— Вот чего захотели, сороки!

— То-то… А батюшка царь им в ответ: приведите-де к нам с собой муженьков своих…

— Ха-ха-ха! Вот загнул батюшка царь! Уж и загнул!

Между тем усиленная канонада продолжалась с обеих сторон.

— Ох, застанет нас тут зима, — жаловалась Марте мамушка-боярыня.

— Что ж, мамушка, нам тут холодно и зимой не будет, — утешала её девушка, — вот в палатках было бы не способно зимой… А как государь построил нам эти горницы, так по мне хоть бы и зимовать.

— Что и говорить, красавица! Тебе-то, молоденькой, все с полгоря, а старым-то костям на Москве спокойнее, — говорила Матрёна Савишна, мамушка-боярыня.

Но зимовать под Нотебургом не пришлось.

Упорство осаждённых начало выводить из себя государя.

— Не дожидаться же нам тут, как под Нарвой, прихода Карла, — сердился Пётр.

— Помилуй, государь, как ему к зиме в эку даль тащиться? — говорил Шереметев.

— Морем недалеко, а море не замерзает: надул ветер паруса, и он тут как тут, — продолжал государь.

И он решил скорей достать заколдованный «ключ».

Вночь на 11 октября он сам, в качестве капитан-бомбардира открыл такую адскую пальбу по крепости, что внутри её разом вспыхнуло во многих местах, а бреши в крепостных стенах делались все заметнее и заметнее.

— На штурм! — бесповоротно решил Пётр. — С Богом!

Работа закипела. Мигом переполненные ратными людьми карбасы с осадными лестницами, словно бесчисленные стаи воронов, обсыпали собою берега у крепости, и люди точно муравьи ползли на стены и в бреши, пробитые в башнях и в куртине[171], и завязался отчаянный бой.

Шведы геройски отстаивали свою твердыню и жизнь, но и русские жестоко остервенились, мстя за Нарву и за упорное сопротивление.

— Это вам не Ругодев! — хрипел от ярости богатырь Лобарь, прокладывая в бреши для себя и для товарищей улицу по трупам осаждённых.

В помощь русским явился пожар, который все жесточе и жесточе пожирал внутренности крепости, и шведы должны были отбиваться разом от двух беспощадных врагов: от огня и от русской ярости. Но потомки варягов не уступали.

Ожесточение с той и с другой стороны все возрастало, и отчаяние придавало невероятную силу теснимым к смерти варягам. Но их оставалось уже немного, и подкрепления не было, а к изнеможённым русским приливали свежие силы ещё не вступавших в бой товарищей.

— Это вам не Ругодев! — кричал Терентий Лобарь.

Наконец, шведы попросили пощады.

Шлиппенбах выслал к царю вестника покорности и мира, прося позволения выйти из павшей крепости остаткам гарнизона и женщинам с детьми, дабы укрыться за стенами ещё не павшей шведской твердыни Ниеншанца, этого последнего стража Невы — теперь уже для русского царя не «чужой реки»…

Пётр великодушно дозволил смирившемуся врагу удалиться неуниженным, с воинской честью: взять из крепости, как бы на память, четыре пушки и выйти из стен уже «чужой» ему крепости с распущенными знамёнами и с барабанным боем.

Что может быть больнее для сердца воина, как подобное прощание с потерянным навсегда достоянием родины!..

Радость царя была безмерна:

«Моя, моя Нева! Моя дельта! Моё море!» — колотилось у него в душе.

Но когда его приближённые поздравляли «с знатною викториею», он с улыбкой удовлетворённого желания сказал:

— Жесток зело сей орех был, однако, слава Богу, счастливо разгрызен.

«Орешек» уже не существовал для Петра, он «разгрызен», не существовал и Нотебург: в уме его был только «ключ» в Неву.

— Да будет же теперь Орешек — Шлиссельбургом, — торжественно провозгласил он и сам прибил добытый у врага ключ к крепостным воротам.

Вместе с тем царь назначил Меншикова губернатором нового русского города.

Хорошенькая Марта думала, что на радостях её господин задушит её в своих объятиях.

— Ах, какой ты сильный, Петрушенька!.. Легче, милый, — шептала она, — не задави нашу «шишечку»…

Вскоре после взятия Нотебурга и переименования его в Шлиссельбург государь уехал на зиму в Москву.

Прощаясь со своими военачальниками, с фельдмаршалом , Шереметевым и графом Апраксиным, царь сказал:

— Продолжайте начатое нами с Божией помощью дело, и Бог дарует нам полную викторию.

Те почтительно поклонились…

— А ты, Данилыч, — обратился Пётр к стоявшему тут же шлиссельбургскому губернатору, Меншикову, — распорядись заготовить в Лодейном Поле такое количество боевых судов, чтобы оными можно бы было запрудить всю Неву! Весною я прибуду сюда — и дельта Невы подклонится под мою пяту. Там я топором своим срублю новую столицу России и прорублю окно в Европу.

— Аминь! Аминь! Аминь! — восклицали военачальники.

Меншиков же добавил:

— И дальнейшие потомки, государь, назовут тебя… Державным плотником, а историки скажут: «Петром началась история России!..»

Зиму 1702/03 года государь провёл в Москве. Работа шла лихорадочно: радость первой победы у входа в «невские ворота», казалось, удесятеряла его силы…

Павлуша Ягужинский из-за своего рабочего стола украдкой наблюдал за ним и ликовал в душе: он боготворил эту гениальную силу.

Вдруг Павлуша заметил, что лицо царя озарилось счастливой улыбкой и губы его что-то шептали…

«Шишечка», — послышалось Ягужинскому; но что означает эта «шишечка», он даже в застенке на дыбе не выдал бы всеведущему князь-кесарю.

Значение этого слова было известно только самому царю да красавице Марте Скавронской, будущей императрице Екатерине I, Ягужинский же догадывался о роковом для кого-то (он знал — для кого) смысле этого таинственного слова.

— Павел, поди сюда, — позвал государь Ягужинского.

Пётр стоял в это время у одного стола, на котором лежал большой лист бумаги с чертежом, изображавшим топор.

— Видишь сей чертёж? — спросил государь.

— Вижу, ваше величество, топор.

— Так возьми сей чертёж и закажи по нём сделать топор из лучшей стали.

— Слушаю, государь.

— Знаешь в Немецкой слободе мастера Амбурха? — спросил Пётр.

— Знаю, государь.

— Так у него закажи.

В эту минуту в кабинет вошёл фельдмаршал Шереметев, наблюдавший в Москве за сбором и снаряжением войска к предстоящему весеннему походу.

— Вот топор себе заказываю, — сказал Пётр вошедшему с глубоким поклоном Шереметеву.

— Мало у тебя топоров, государь, — улыбнулся фельдмаршал, указывая глазами на столярные и плотничные инструменты царя.