И вот вчера он опять увидел её… Она выросла, расцвела… И она помнила его…

Как она вчера расплакалась от пения думы… И ему хотелось заплакать с нею…

Вспоминая теперь все это, он забрёл в отдалённый уголок сада и присел на скамейку под горевшими на солнце багрянцем кистями калины. Он долго просидел так, думая о том, что, вероятно, ему скоро придётся ехать с государем или к Белому морю, или к Неве, где воевал Апраксин, и за этими мыслями не слыхал, как кто-то лёгкими шагами подошёл к нему.

— А я вас шукала, — услышал он мелодичный голосок.

Перед ним опять стояло видение… Но он узнал его — это была Мотренька.

Он растерялся и не сразу пришёл в себя.

— Я вас шукала, — повторила девушка, — а вы он де сховалысь.

Ягужинский покраснел, не зная, что отвечать.

— Я гулял, — пробормотал он. Робость и скромность Павлуши сразу расположили к нему Мотреньку.

— Я, може, вас налякала? — спросила она.

— Налякала? Что это такое? Я такового слова не знаю, — отвечал нерешительно Павлуша, любуясь девушкой. Мотренька рассмеялась.

— О, я й забула, що вы москаль и вы нашой мовы не розумиете, — сказала она. — Так вы ж и учора не розумилы, про що спивав кобзарь.

— Нет, Мотрона Васильевна, вчера я все уразумел, хоть иных слов и не понимал, одначе догадывался, — несколько смелее заговорил Ягужинский. — А жаль, что приезд посла помешал дослушать, чем былина кончилась.

—А я знаю кинець, — похвалилась Мотренька, — такый сумный, такый сумный, що плакать, так и рвётся серце.

— Да вы и вчера плакали, — сказал Ягужинский.

Мотренька покраснела.

— О, учора я дурна була, мов мала дытына, привселюдно заголосыла, — оправдывалась она, — сором такий велыкий дивчыни плакаты при людях.

— Так вы знаете конец былины, Мотрона Васильевна?

— Не «былина», «былина» у поли росте або у садочку, а то «дума», — поправила «москаля» Мотренька.

— «Дума»… У нас «дума» токмо царская, где сидят бояре да думные дьяки, — серьёзно говорил Ягужинский.

— От чудни москали! У «думах», бачь, у их сыдят, а в нас их спивают.

Ягужинский улыбался, очарованный детской наивностью девушки и её чарующей красотой.

— Так какой же конец думы, Мотрона Васильевна? — спросил он, желая только, чтоб она дольше щебетала как птичка.

— Добро, я вам расскажу… Учора, як розигнав нас тот посол, мы з мамою закликалы кобзаря до себе, у наш покий, и вин доспивав нам усю думу… Маты Божа! Яка жалибна, — торопливо говорила Мотренька, — Ото як менший брат, пиший, ублакав вовкив-сироманцив та орлив-чернокрыльцив, щоб воны его живцем не ззилы[164], то и став вин, бидный, помирать, бо девьять днив в его, а ни крапли водицы, а ни крыхтоньки хлиба у роти не було… А як вин вмер, тоди, о, матинько моя!… тоди вовки-сироманци нахождалы, биле тило козацькое жваковалы, и орлы-чернокрыльци налиталы, у головax сидалы, на чорни кучери наступалы, из-пид лба очи высмыкалы, тоди ще й дрибна птиця налитала, коло жовтои кости тило оббирала, ще й зозули[165] налиталы, у головах сидалы, як ридни сестры куковали, ще и удруге вовки-сироманци нахождалы, жовту кость по балках, по тернах розношалы, попид зелёных яворем ховалы, и камышами вкрывалы, жалобненько квылыли-проквылялы: то ж вон козацький похорон одправлялы…

У Мотреньки вдруг дрогнули губы, и она горько-горько заплакала.

Ягужинский растерялся.

— Мотрона Васильевна! Девонька милая! Что я Наделал! — бормотал он.

А Мотренька ещё пуще, совсем по-детски, расплакалась закрывшись руками.

— Господи! Что я наделал! Что я наделал! — метался Павлуша.

Он совершенно бессознательно схватил руки девушки, чтоб отнять их от лица. И это, к. счастью, подействовало! Мотренька топнула ножкой, глотая слезы.

— О, яка ж я дурна! — силилась она улыбнуться. — И вас налякала… От дурна!

— Слава Богу, слава Богу! — радостно говорил Ягужинский. — А я так испужался.

— Ни, ничого, ничого, се я так, дурныцею… Якый сором!

Хочь у Сирка очи позычай, — храбрилась Мотренька. — Теперь я й кинец думы докажу…

— Не надо, не надо, Мотрона Васильевна! А то опять… не надо!

— Та не бийтесь… Там вже не так жалибно… Я вам коротенько скажу, — настаивала Мотренька. — Бог покарав старших братив за меншого: як воны почувалы выще рички Самаркы, то турки-янычары на их напалы, пострилялы й порубалы… От и все.

— Тэ-тэ-тэ-тэ! — вдруг они услышали за собою насмешливый голос.

Глядь, Мазепа!

«А! Старый черт! — выругался в душе Ягужинский. — Как и тогда его — нелёгкая принесла!»

— От так дивча! Вже й пидцепыла москалыка… Им, бачь, оцым дивчатам хоть з гиркою осыкою женихаться, — говорил гетман ревнивым голосом.

— Та я им, тату хрещеный, кинець думы «Про трех братив» проказала, — оправдывалась Мотренька, надув губки. — А вы казнащо…

— То-то за-для кинця думы ты их мылость, пана денщика его царського пресвитлого велычества, у яки нетри завела, — шутил старый женолюбец. — Ты их мылость вид царськои службы одрываешь… Простить, пане, дерненьку кизочку, — любезно поклонился он Ягужинскому, который стоял красный как варёный рак…

Следствие, произведённое стольником Протасьевым над полуполковниками Левашовым и Скотиным в присутствии гетмана, подтвердило все взведённые на них Мазепою обвинения, и по указу царя они были достойно наказаны.

По возвращении из Малороссии Ягужинский заметил какую-то перемену в государе. Он иногда подмечал в царе минутную задумчивость, иногда неопределённую улыбку, и тогда глаза Петра смотрели как-то теплее. Ещё Павлуша заметил, что царь реже отлучался теперь в Немецкую слободу, к Анне Монс, зато чаще и охотнее стал навещать Меншикова.

А от зорких глаз Павлуши редко что могло укрыться, да притом — не только глаза, но и сердце Павлуши, по возвращении из Диканьки, стало много догадливее. Он, как бы преображённый чувством к Мотреньке, понял, что и царя Петра Алексеевича преобразило, вероятно, такое же чувство… Но к кому? Надо выследить…

Прежде всего Павлуша выследил, что вместо царя в Немецкую слободку часто стал наведываться красавец Кенигсек, саксонско-польский посланник, только в этом году перешедший на русскую службу… Ради чего из попов да в дьячки?.. Ясно, ради немецкой «плениры»… Итак, ниточка довела Павлушу до клубочка…

А если другая ниточка окажется нитью Ариадны и приведёт его в пасть Минотавра[166]?.. Ох, тут надо быть осмотрительнее с этою другою ниточкой…

Однажды царь послал его по делу к Меншикову. Не застав Александра Даниловича дома, он спросил служащих при нём, куда отлучился их начальник. Но те сами не знали, где он. Ягужинского это смутило, потому что государь терпеть не мог неточного исполнения его приказаний. Пока он стоял в приёмной Александра Даниловича в нерешимости, как поступить ему, из внутренних покоев неожиданно вышла молоденькая, очень красивая девушка и с нерусским акцентом спросила:

— Вы от государя?

— От государя, сударыня, — отвечал смутившийся Павлуша.

—Вы не Ягужинский ли будете? — снова спросила незнакомка.

— Так точно, сударыня, я Павел Ягужинский, денщик его величества.

— О, я об вас, Павел Иванович, много слышала от Александра Даниловича, который говорит, что государь вас очень любит, — улыбаясь, сказала незнакомка.

— Я служу верой и правдой его величеству, — поклонился Павлуша.

— И вас зовут Павлушей, — ещё веселее улыбнулась незнакомка, — ведь вы такой ещё молоденький… Сколько вам лет?

— Восемнадцать, сударыня, — уже с нетерпением отвечал Павлуша.

— И мне столько же, — рассмеялась незнакомка.

Но, заметив, что царский посол обеспокоен и, видимо, торопится узнать, где Меншиков, поспешила сказать:

— Александр Данилович теперь у графа Головина, а от него тотчас сам явится во дворец.